De Personae / О Личностях Сборник научных трудов Том II - Андрей Ильич Фурсов

роль в истории Римского клуба и Международного института прикладного системного анализа. В итоге они появились и существовали совершенно в иной роли, нежели задумывались А. Н. Косыгиным. В силу каких причин и вследствие каких событий это произошло — отдельный вопрос. Пока же важно разобраться, в чём состоял первоначальный замысел А. Н. Косыгина и какие побудительные мотивы вызвали к жизни столь нетривиальные и неоднозначные проекты Римского клуба и Международного института прикладного системного анализа.

3

Однако перед этим позволим себе короткое отвлечение. Если отбросить фолк — историю и замаскированную под историю пропаганду, то тексты посвящённые прошлому, можно подразделить на мемуарные и исследовательские, Вполне понятно, что мемуарные тексты просто обречены на известную, а подчас и чрезмерную необъективность. Этот практически неотъемлемый недостаток мемуарной литературы является вполне объяснимым и, более того, извинительным не только в общежитейском, но и в научном смысле. Мемуары — это весьма парадоксальный жанр, обязанный своим существованием невозможности для мемуаристов участвовать в привычной им деятельностной жизни. Иными словами, любой мемуарист до некоторой степени занят не своим делом. Занимаясь не своим делом, он фактически использует литературу даже не столько для самооправдания и самовозвеличивания, хотя такое нередко присутствует даже в самых интересных воспоминаниях, но, прежде всего, для своего рода переписывания уже произошедших событий, создания реальности заново. Понятно, что, зная действительное прошлое и в глубине души понимая сделанные ошибки, практически любой мемуарист воспроизводит в своих текстах не то, что было на самом деле, а то, что должно было бы быть, но не случилось. Если понимать, спокойно относиться и уметь элиминировать данное обстоятельство, то качественная мемуаристика является неоценимым источником для исследовательской работы.

Однако то, что допустимо и простительно для мемуаристов, категорически неприемлемо для исследовательских работ. Между тем многие, даже глубокие, без сомнения, значительные по любым меркам исследователи не свободны в своих работах от ярко выраженной пристрастности. Пристрастность эта имеет основанием как минимум два свойства исследовательской натуры. Во — первых, любой исследователь смотрит на материал сквозь призму сложившихся у него и дорогих именно ему, особенно в том случае, если разработаны им самим, теоретических концептов. Однако любой теоретический концепт в сфере познания общества — не более чем инструмент, который либо работает, либо нет, на вполне определённом промежутке времени. Поэтому подчинение материала концепту означает примерно то, что описывалось греками как укладывание «в прокрустово ложе». Иными словами, исследованию подвергается не реальность как таковая, а лишь её фрагмент, ограниченный тем тоннелем восприятия, который сложился под воздействием используемых исследователем концептов. Полностью освободиться от этого, конечно, не дано никому, но необходимо понимать наличие этого недостатка у себя и стараться по возможности его устранить или свести к минимуму.

Что касается второго обстоятельства, то оно ещё более распространено. К сожалению, в последнее время не только в России, но и в мире вообще исследователи оказываются во всё возрастающей мере ангажированными и вынужденными в силу самых различных обстоятельств не занимать позицию наблюдателя, а принимать ту или иную сторону в различного рода тянущихся десятилетиями, а иногда и столетиями конфликтах. Как только исследователь отходит от позиции наблюдателя, привычной любому специалисту в естественных науках, он так или иначе вынужден асимметрично воспринимать реальность. Проще говоря, те, кто в силу осознаваемой или неосознаваемой ангажированности воспринимаются как свои, должны наделяться достоинствами, а их недостатки должны находить убедительное оправдание и извинение. Ну а противная сторона по возможности должна состоять из мерзавцев и жуликов, а в случае, если неумолимые факты и совесть исследователя заставляют признать, что в их ряды по недоразумению затесались приличные персонажи, то важнейшей задачей становится нахождение различного рода объяснений — как же так могло произойти, а также поиск обязательного негатива у позитивных с виду персонажей. В различные времена менялись лишь обоснования такой ангажированности. Если в советский период главной выступала преданность идеям мирового коммунизма, социализма и мира, то теперь на их место заступили историософские концепты превосходства той или иной цивилизации, страны, народа и т. п.

Особенно сложно с таким подходом приходится исследователям, которые занимаются страновыми и мировыми элитами, что называется, «разреженными высотами» власти. Здесь исследователи оказываются сразу перед двумя проблемами: во — первых, перед проблемой ангажированности и связанностью собственными концептами, а во — вторых, перед невозможностью полностью понять людей на вершинах власти, не имея опыта нахождения внутри её. Природа власти такова, что главная её задача — это собственное расширенное воспроизводство. Власть рождает власть, укрепляет власть и стремится, прежде всего, продлить существование власти. Решить такую задачу отдельным людям или их группам невозможно. Для её решения необходимы организованности. Любая же сложная организованность имеет собственную внутреннюю логику, своего рода поведение, которые с неизбежностью подчиняют входящих в организованности людей.

Таким образом, любой человек на вершинах власти или человек, тесно связанный по роду своей деятельности с этими людьми, оказывается обречённым на двойную деформацию собственной личности. С одной стороны, любая власть в конечном счёте — это прямое, скрытое или латентное принуждение, внешнее управление людьми. Понятно, что принуждение, даже в тех случаях, когда оно добровольно принимается, а подчас и остро желается принуждаемыми, не может не трансформировать личность человека во власти. На это искажение накладываются деформации, связанные с принадлежностью к властительным организованностям, имеющим свою логику и требующим вполне определённую цену не только за присутствие, но и за попадание в эти самые организованности. Высокий уровень власти, будь то в политике, военном деле, разведке или бизнесе, — это всегда королевство двойных кривых зеркал, или, как говорил Уильям Донован, «мутное двойное Зазеркалье».

В этом смысле аристократический и тем более монархический тип правления в определённом смысле оправдан и целесообразен, поскольку при этих типах правления резко снижается цена за вхождение в организованности для определённой, ограниченной группы людей. Соответственно, при наличии продуманных механизмов, обеспечивающих поступление новой крови и дозированный приток со стороны в верхние элитные слои, деформации человеческой личности во власти при таком типе правления существенно меньшие, чем при тех типах, которые установились повсеместно в современном мире и связываются с так называемой демократией.

Может возникнуть справедливый вопрос: а как же народное благо и всё, что с этим связано? Можно со всей определённостью ответить, что впасть как феномен, неотъемлемо присущий организации человеческого общества, сама по себе является благом для народа. При отсутствии власти народные бедствия и лишения увеличиваются в геометрической прогрессии. Поскольку, как показала история всех известных цивилизаций, в конечном счёте за любые властные перемены и формирование новых организованностей во вторую очередь платит элита, а в первую — сам народ. Причём плата не сводится только