Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

поступил и затем как в небо улетел, будто и не существовало резолюции, под которой поставил свою подпись «Миша», а заодно с ним всё наше партийно-государственное руководство. Когда в Правление я всё-таки пришел, то застал всего лишь дым над пепелищем после очистительного пожара, увидел пыль, оседавшую на дорогу, над которой, кажется, пронесся метеорит. Бывалые чиновники СП, вдоволь насмотревшиеся распоряжений свыше, и те оказались впечатлены. Они были в курсе склоки, кипевшей вокруг моей кандидатуры. «Вы бы почитали!» – сострадали мне, упустившему случай своими глазами увидеть своё торжество. Читать не читал, однако, как бывало уже не раз, на миг, словно в сказке из «Тысячи и одной ночи», открылось мне тайное тайных.

Бумаги не видел и тем сильнее ощутил магию виртуального документа. Передо мной, как по волшебству, открылось множество дверей, которые раньше были плотно закрыты и ни за что не хотели открываться. Видели документ всего лишь несколько человек, но о существовании его, казалось, знают… кто только не знал! Издательства заговорили со мной по-свойски, как с автором, которому положено печататься, а если я ещё не успел ничего новенького создать, можно и старенькое переиздать. «На его книжку уж давайте отпустим бумагу получше», – сказали в одной редакции, куда раньше меня пускали с трудом, а то и вовсе не пускали. Номенклатурная лицензия не означала, будто опубликуют всё, что я хотел бы опубликовать, но в пределах границ групповых: «Добро пожаловать!» Как говорится, без проблем. Оказавшись в журнале среди своих литературных противников, я не обрел свободы высказываться, но стало свободнее, даже и не сравнить. В магазинах принимали за своего! Кроме книжных, не знали меня по магазинам, зато узнали «Главный». Номенклатура! Старушки, вечно шептавшиеся у подъезда нашего дома на Большой Полянке, увидев дожидавшуюся меня черную «Волгу», просили меня пешком больше не ходить: не положено! Бабушки дали понять, что невыполнением их просьбы я им обиду нанесу: «Мы вами гордимся!». Скоро двери закрылись и приветливые взгляды потускнели, разве что по-прежнему улыбались старушки: «Мы помним ваш лимузин!»

«Яковлев осуществил ряд новых назначений… Главным редактором “Вопросов литературы” был сделан Дмитрий Урнов».

Джон и Кэрол Гаррар. Внутри Союза писателей, Нью-Йорк: Издательство «Фри Пресс» (Свободная печать), 1990.

Второе после «Миши» лицо, Александр Николаевич Яковлев, распределявший посты в культуре и литературе, тоже, пусть нехотя, подписавший мое назначение, на этот раз не поддался силам слева, которым он, как мы знаем, служил. Наступали новые времена, они же и последние. Последний советский Посол в США оказался первым карьерным дипломатом на этом посту, а я, последний советский главный редактор, был назначен тоже согласно профессии. Вовсе не хочу сказать, будто я был подходящей кандидатурой. Всё, что хочу сказать: на руководящую должность поставили специалиста. «Нужный человек на нужном месте», – определил, прийдя в редакцию, иностранный автор, наблюдавший за происходившим в нашей стране. Как обычно, на взгляд Запада, ситуация оценивалась без мистики: над нужным человеком стал ненужен надсмотрщик. Но если в редакции modus vivendi всё же установился, то за пределами редакции раздавались голоса, что моё назначение – позор. Говорили те, кому я был ненужен: плохо отзывался об их любимых писателях. Они же не замечали или не хотели замечать, что отзывался я плохо и о писателях, которых они не любили. Но сторонний наблюдатель в моем назначении увидел признак реформы: поставили человека заниматься делом, какому человек был обучен. А мне служебное продвижение дало почувствовать, в каком мы находимся кризисе.

Отбор по профессии означал начало конца системы, которую Ромен Роллан после беседы со Сталиным назвал идеологической, подразумевая не экономическая. Систему решили сделать экономической, что естественно требовало профессионализма в соответствующей области, однако знание литературной теории оказалось не основным требованием к руководителю теоретического печатного органа. Мои предшественники на том же посту были выдающимися практиками литературного дела, прежде всего умелыми участниками литературной борьбы. Они высоко поставили престиж журнала в пределах идеологической системы, а назначение литературного теоретика руководителем литературно-теоретического журнала явилось в моих собственных глазах одним из многочисленных признаков распада системы.

«Вы не связаны ни с одним из литературных лагерей», – так объясняло мне высшее партийное начальство моё назначение. Плохо, скажу, не рисуясь. Назначили меня ещё при старой системе, идеологической, когда теоретикам не приходилось заниматься проблемами практическими.

Система изменилась, стала экономической, а можно ли в деловом мире, когда мир начал распадаться или, если угодно, перестраиваться, выжить без связей? Другие литературно-критические журналы в лице Главного имели влиятельного лидера и надежную опору. «Литературное обозрение» возглавлял член Правления Союза писателей, «Литературную учебу» вел работник ЦК ВЛКСМ[301], «Новое литературное обозрение» станет издавать сестра богатейшего из новых русских. Нечего и говорить о «толстых» журналах «Знамя» или «Новый мир». Там у руля стояли давно и прочно вросшие в систему связей государственных и негосударственных.

Негосударственные связи с развалом государственной системы стали важны экзистенционально. Взаимоподдержка сделалась, как никогда, способом выживания, а из Союза писателей не отвечали на мои звонки: стремился к независимости, так не жалуйся! Не жаловался бы, но непричастность к деловым партнерствам, на которые раскололись писатели, сделала меня беспомощным административно. По-деловому настроенные люди искали друг друга, прощупывая, с кем можно вести дела, а мне на разные лады давали понять – не наш человек, не входишь ты в число проверенных союзников.

То же и у начальства. Стукнешься в дверь Управления печати, и важное лицо за той дверью встречает тебя пренебрежительной улыбкой, давая понять руководителю «Вопросов литературы», что не его вопросы на очереди. «Нам, уважаемый, сейчас не до литературы», – читается на важном лице.

Таково было лицо М. Н. Полторанина, назначенного хозяином печати. Пришли мы к нему втроем: директор ИМЛИ Феликс Феодосьевич Кузнецов, директор ленинградского Пушкинского Дома Николай Николаевич Скатов и я. Как вошли в кабинет, нам сразу сделалось ясно: чиновник, у которого в руках власть, влияние и деньги, с нескрываемым нетерпением ждёт, когда же мы уйдём. Теперь вижу его на экране телевизора: отставной проводник политической лжи стал глашатаем правды (универсально!). Он внушительно обещал помочь нам и – не шевельнул пальцем. Мы по-старинке просили помочь истории и теории литературы, а новый начальник, видно, мыслил по-новому, по-деловому: что стоили на рынке теория с историей и литературой?

Раньше литературная критика занимала своё место в нашей системе наряду с любой отраслью народного хозяйства. Попробовали бы отказать главному редактору! И прижимали, конечно, усердствовало «Министерство правдопроизводства», Управление по охране государственных тайн в печати, Главлит. Успел я получить их директивы, о чем следует помалкивать, последнее