Другая жизнь - Юрий Валентинович Трифонов

и Кандауров в «Старике», — это хищник современной формации. Эрудированный, деловитый и безошибочно ориентирующийся в конъюнктуре, великолепно владеющий оружием интриг. Его «умение жить» социально опасно, поскольку оно свободно от нравственных обязательств, поскольку оно превращает идеи, принципы, убеждения в разменную монету конкурентной борьбы.

Где уж Сергею с его старомодным рыцарством устоять перед этой искусной дипломатией, перед тактикой тайных подкопов. Ведь даже хитромудрый Кисловский и тот был повержен в нокаут своим вчерашним союзником. Вина Климука не вызывает сомнения. Состав преступления налицо.

А Ольга Васильевна? Так ли уж непререкаемы ее прокурорские полномочия? Да, она любила Сергея, мнила себя его защитником, ангелом-хранителем. Но она же и предъявляла на него собственнические права, добивалась послушания, наставляла, изводила ревностью. Только вот вопрос: понимала ли она при этом своего мужа, всегда ли понимала? Вопрос, который вторгается теперь в ночные думы героини, в ее исповедь.

Мечта о понимании — фокус линзы, смысловое ядро произведения: «Мы удивляемся: отчего не понимаем друг друга? отчего не понимают нас? Все зло отсюда, кажется нам. О, если бы нас понимали! Не было бы ссор, войн…»

Самое название повести двупланово. Не только намек на возможный вариант, поворот судьбы, но и сигнал предупреждения: осторожно, рядом другая жизнь, другое существо со своими внутренними законами, со своей неповторимой индивидуальной структурой.

И для Ольги Васильевны, и для Сергея непонимание — «главная мука». Оба они истерзаны взаимной глухотой, несовпадением боли. Оба жаждут достучаться, докричаться друг до друга, настроиться на одну волну.

Символично, что в своей лаборатории Ольга Васильевна изобретает биологический стимулятор совместимости. Символично, что и Сергей пытается обнаружить переходящие от поколения к поколению стабильные, «неисчезающие элементы» психики.

В сущности обе задачи — из разряда взаимодополняющих. Нельзя понять другого, не поняв себя. Нельзя преодолеть барьер несовместимости, подавить механизм отторжения, если не разгадана тайна личности.

Небеса теории опрокинуты Трифоновым на грешную почву быта. Эксперимент, начатый в лаборатории, продолжен в реальном обиходе. На самих экспериментаторах. Отвлеченные формулы примеряются к себе, к сослуживцам, к родственникам. Умозрительно Ольга Васильевна жалела и ценила свою свекровь. Она жалела и ценила бы ее еще больше, если бы старуха жила отдельно, где-нибудь вдалеке. Но здесь в этой квартирной «тесноте и гуще не было места жалости», здесь платонические симпатии разбивались о раздражение, о соперничество.

Писатель зорко подмечает диссонансы взглядов и чувств своих персонажей, неадекватность реакций. В том цельном, двуедином организме, который был «их жизнью», он с добросовестностью диагноста фиксирует перебои, аритмию, одышку. Перебои, которые возникают не от биологической несовместимости, а от несовпадения духовных импульсов.

Мир Сергея — это расширяющаяся вселенная. Это мир, открытый новым идеям и впечатлениям, распахнутый для дружбы, товарищества, общения.

Мир Ольги Васильевны дисконтактен. Вбирая в себя поступающие извне лучи, он уже не выпускает их из своего гравитационного поля. Героиня повести презирала эту общительность мужа как предосудительную слабость, как запоздалое мальчишество. Она не хотела делить его ни с кем, настойчиво сжимала окружающее пространство до минимума, до комнаты.

За кругом разночтений психологических обнажается и круг разночтений нравственных.

Сергей — романтик. Его стихия — риск, азарт, борьба. Ввязаться в схватку, не думая о последствиях. Прервать на полуслове почти завершенное ради какой-нибудь сумасбродной гипотезы и начать работу сызнова. От нуля, с чистой страницы.

Рационалистический ум Ольги Васильевны прикован к житейской прагматике, к прозаическим соображениям о выгоде и вреде. Это ум, твердо уверовавший в то, что «все начинается и кончается химией. Ничего, кроме формул, нет во вселенной и за ее пределами».

В любой кризисной ситуации он и она избирают противоположные решения.

Он выставляет Климука и его компанию с дачи, потому что под видом пикника затевалась постыдная, унизительная сделка.

Она убеждена, что не следовало поднимать шума, «фордыбачить и обижать». Ведь как-никак от расположения Климука зависела долгожданная поездка во Францию.

Он наотрез отказывается отдать собранные им факты для подкрепления худосочной докторской диссертации Кисловского.

Она предпочитает закрыть глаза на вымогательство: «Черт бы С этими материалами, за которые плачены тридцать рублей, отдал бы их — и дело с концом. Тридцатку спас, а диссертация завалилась».

Виртуозный, по-трифоновски въедливый психологический анализ высвечивает контрасты характеров, трещины на стыках поэтического и прозаического мироощущения, несходство побудительных мотивов — короче говоря, все то, из-за чего «жить вместе было трудно».

И хотя симпатии автора принадлежат Сергею, они не безоговорочны. Романтическая раскованность рассмотрена в повести без апологетики — как с лицевой, так и с оборотной стороны. И если лицевая— искренность намерений, увлеченность, жадность к познанию, то оборотная — граничащая с дилетантством разбросанность. Ольга Васильевна метила в самое уязвимое место, когда допытывалась: «Есть ли у тебя нечто всеохватное, плотящее воедино все твои тетрадочки, выписки, факты, цитаты?»

Вопрос с привкусом педантизма, но не зряшный.

Герой «Другой жизни» неутомим в архивных раскопках, в том, что он сам именует «разрыванием могил». Однако история — это не только россыпь подробностей, но и слитность, не только пестрота фактов, но и связь между ними, это эпическое движение времени, народной судьбы.

Возможно, такие связи и подразумеваются Сергеем, но они никак не проакцентированы в его рассуждениях о Февральской революции. Исследовательская страсть словно бы ушла из сферы исторической эпики в сферу исторической экзотики. Будь то состав секретных осведомителей царской охранки, оккультизм, спиритические сеансы. Герой предстает скорее в амплуа частного детектива, нежели ученого, постигающего закономерности. Невольно вспоминаются строки из «Долгого прощания»: «Зачем был ему нужен Прыжов, Ребров и сам не знал. Зачем-то нужен!»

Какую бы роковую роль ни сыграли Климук и Кисловский, сколько бы мы ни сетовали на утилитаризм Ольги Васильевны, Сергей и без чинимых ему помех не состоялся бы как ученый. А. Бочаров был прав, когда утверждал в своей статье, что «Сергей воплощает личную честность без достаточной гражданской определенности», что он «не совершает ничего общественно значимого, поднимающегося над личной порядочностью». Упрек горький, однако заслуженный.

И не столько в общественно значимых свершениях состоит нравственный урок этой сумбурной, метеором промелькнувшей жизни, сколько в бесстрашном дерзании понять и выразить себя. В несогласии с рутиной. В отрицании духовной инерции, эгоистической озабоченности самоустройством.

Конечно, Ольга Васильевна более уверенно ориентируется в обстоятельствах. Уж она-то не ринется навстречу неизведанному без твердых гарантий успеха. Но знает ли она себя, имеет ли право на чувство превосходства? Не потому ли память об умершем муже так тревожит ее, подтачивает привычную самоуверенность: «Понять себя, боже мой, для начала! Нет, не хватает сил, не хватает времени или, может быть, недостает ума, мужества… Вот она, к примеру, биохимик, заведует лабораторией,