Семьдесят два градуса ниже нуля - Владимир Маркович Санин

Чистяков рубит дрова, женщины шушукаются в углу… Книгу бы мне! Я даже знаю, какую больше всего хочу: острый детектив, чтобы намертво отключиться. Вообще я люблю читать либо очень хорошие книги – Зощенко и Булгакова, например, классику, конечно, либо детективы и приключения. На средние, посредственные книги времени предпочитаю не тратить: уму и сердцу они ничего не дают, а так называемую информацию можно почерпнуть в «Науке и жизни». Но в споры о книгах никогда не вступаю и своего мнения никому не навязываю: для меня хорошая книга лишь та, которая волнует. А не волнует – значит, она написана для других. Очень здорово на Диксоне сказала Захару Невская, когда он, увидев у нее «Опыты» Монтеня, брякнул: «Кому нужна такая мура, я полистал и заснул». – «Вы правы, – ответила она, – эта книга никому не нужна, кроме читателей». Спорить, доказывать, что книга хорошая или плохая, – бессмысленно: если я больше люблю соленые огурцы, а ты бананы, нам друг друга не переубедить.

Но книги у меня нет, и посему я тихо лежу и мечтаю о скорой встрече с Галей. Она у меня тоже медсестра и тоже полярница – мы нашли друг друга в Хатанге. Мир тесен! Лиза, оказывается, хорошо ее знает, несколько лет назад они вместе начинали в Тикси. Теперь я вспомнил Галин рассказ про отчаянную сестричку, которая ночью в пургу добиралась на вездеходе на дальнее стойбище принимать тяжелые роды. Когда я спросил Лизу об этом, она заохала: «Ой, не говори, страху натерпелась!» Но мне кажется, что в ее подчеркнутой пугливости больше женского кокетства; в этом она похожа на Варю, жену Захара, которая тоже любит ахать и закатывать от ужаса глаза, а сама трижды ходила Северным морским путем, тонула, последней, как радистка, вместе с капитаном покинула судно – и вскоре снова ушла в плаванье. И угомонилась лишь тогда, когда вышла замуж и родила двух близнецов.

Нет, что ни говорите, а женщина в Арктике – это чудо из чудес! Даже Пашков с Голомянного и Зубавин, когда-то яростные их противники, нынче стараются брать на зимовку только семейных, или, как они говорят, перспективных – для которых есть пара. Зозуля прав: на станциях, где живут женщины, приятно бывать, они облагораживают быт, один их вид согревает. Конечно, им бывает и тяжело, и страшно, им негде по-настоящему развернуться, создать уют на считаных квадратных метрах, – тем большего уважения они заслуживают за свою жертвенность. К чести мужчин, в Арктике они относятся к женщине воистину по-рыцарски, лелеют их, оберегают как могут – всем своим поведением благодарят их за то, что они разделили трудную мужскую участь. Как и Белухин, я верю, что рано или поздно женщины придут в Антарктиду, по крайней мере, на прибрежные станции, и это будет хорошо; громкие фразы насчет «мужского континента» – пустое бахвальство: сколько я помню, не было в Мирном человека, который не мечтал бы лучше три года прозимовать там с женой, чем один год в дружном мужском обществе…

Нет, женственность неистребима! Лизе стало плохо – голодные спазмы, что ли? – она выбежала, возвратилась бледная как снег и, взглянув на меня, поправила под платком волосы. Титлов, которого я уже в Арктике не застал, рассказывал Матвеичу про одну аварию. Самолет с пассажирами сел в тундре на вынужденную, погода была жуткая, связь потеряна, искали их около трех недель, а когда нашли, одна молодая женщина выбежала из самолета навстречу спасателям – с накрашенными губами!

И тут я припомнил один случай. Как-то Матвеич пригласил меня поохотиться в тундре на диких гусей. Я не большой любитель этого дела, но Матвеич уговорил, взяли мы по нескольку манков и пошли. Манок – это профиль гуся из фанеры, окрашенной в его цвет; когда пролетающие гуси снижаются для знакомства, их стреляют почти что в упор. На манке имеется маленький колышек, который втыкается в ягель. Только мы залегли метрах в ста друг от друга, как прилетели гуси. Но вот загадка: к Матвеичу на его манки гуси летят, а на мои – ни одного! Он убил нескольких гусей, подходит ко мне, смеется. Я затребовал объяснений: не те, что ли, манки мне подсунул?

– Представь себе, – сказал он, – что ты на вечеринке и тебе понравилась женщина. Если она с мужем, пытаться с ней объясниться ты не будешь – аморально, но если она одна – это твое право. Так и у нас. Манки у тебя совершенно такие же, как у меня, но смотри, сколько ты их поставил: шесть штук! Иными словами, три пары. Гуси летят, видят, что все заняты – и пролетают мимо, не садятся. А у меня манков пять, то есть один свободный. Вот гусь и садится – а вдруг повезет?

На охоте это было жестоко: ищущий пару погибал.

А вспомнил я об этом потому, что подумал: одиноких женщин не должно быть.

За Лизу я почему-то спокоен, она добьется всего, чего захочет: рано ли, поздно ли, но положенную ей удачу завоюет. Она сильная, и взгляд у нее такой, что юные телята вроде Игоря забывают обо всем… Впрочем, насчет Игоря беру свои слова обратно, что-то в этом парне есть недосказанное, а что – сам не пойму; про таких говорят – «себе на уме», но это расплывчато и зыбко. Да, вспомнил, мне не понравилось, что он, будучи лучше всех одет, никому не предложил вторую пару теплого белья, хотя знал, что Слава, например, в одних трусах и безрукавке. Ладно, пусть не Игорь, но за Лизу, повторяю, я спокоен.

А вот Невская, которая утонченнее и, пожалуй, красивее, вряд ли станет свою удачу завоевывать; она, как булгаковская Маргарита Николаевна, никогда и ничего для себя не попросит, не поступится ни на йоту своим кодексом чести. А ждать, пока сами предложат, можно долго, всю жизнь… Мне жаль ее, как жаль всех неустроенных прекрасных женщин, не умеющих за себя бороться; а ведь кто-то бродит по свету, ищет ее, обязательно ищет, потому что природа ничего не делает зря. Только где он, ищущий, и как долго он будет ее искать?

* * *

Послышались топот, крики, залаял Шельмец, и Белухин, кряхтя, сполз с полатей и проковылял в тамбур. Бац! бац! – два выстрела, дикий рев, лязганье засова, кто-то вбежал в тамбур, и засов снова лязгнул.

– Мама родная… – это, конечно, Лиза, ее лексика.

Вслед за Белухиным, порывисто дыша, вошли Матвеич и Дима.

– Не уложил? – спокойно поинтересовался Белухин, будто о погоде – метет или не метет.