Княжий пир - Юрий Никитин

Их голоса в тишине звучали непотревоженно. Когда Белоян ушел, Владимир сделал несколько коротких быстрых вздохов, очищая голову и грудь, повернулся и исчез за дверью.

А еще позже, когда его шаги стихли, наверху на толстой потолочной балке навеса над крыльцом зашуршало. Тоненькая детская фигурка повисла на руках, пальцы разжались. Мальчишка упал на пол, перекатился на бок. И, вскочив как кот, помчался на задний двор к братьям, сообщать жгучую новость.

Дюсен крался неслышно как степной пардус. И хотя день тих, в небе ни облачка, но двигался как тень, даже трава под ним словно бы не мялась.

Кленовый Листок шла торопливо, часто оглядывалась. Еще когда миновала городские врата, в испуге едва не выронила лукошко: страж за спиной громко кашлянул, словно переломил бревно. Печенежский стан за холмами, отдельные всадники проскакивают к городской стене, но в лес, как знала, ни один степняк никогда не сунется. И потому, что с конем в лесу делать нечего, и потому, что печенеги смертельно боятся лесных славянских богов. Но все же когда вошла в лес, смотрела не под ноги, где изящные ступни давили красные сочные ягоды, а по сторонам…

Сердце Дюсена сладко и тревожно ныло. Красавица здесь, когда ее не видят, еще прекраснее в своем божественном испуге. Сколько видел молодых девушек, что сразу начинали горбиться, если знали, что их никто не зрит, тут же выпускали старушечьи животы, а их прекрасные личики перекашивались темной злобой! А Кленовый Листок божественно прекрасна и в лесу, как прекрасна в отцовском тереме, на улице Киева.

Ноздри жадно раздувались, ловили запахи. Чудилось, что улавливает ее аромат, чистый и светлый.

Кленовый Листок все еще шла в глубь леса, пугливо посматривая по сторонам, а у него уже шерсть встала дыбом, в горле зародилось звериное рычание, а рука метнулась к ножу на поясе.

Слева из-за деревьев показался рослый витязь, зачем-то в доспехах, только русые кудри падают на плечи свободно, ветер их колышет, голубые глаза беспокойно шарят по сторонам. Дюсен узнал Ратьгоя, сильнейшего богатыря в младшей дружине. Сын незнатного боярина, затем воеводы, родни сильной не имеет, но его уже приметили за честь, воинскую доблесть и отвагу, уже за княжеским столом среди лучших…

Дюсен видел, как лицо Ратьгоя внезапно озарилось радостью. Если бы это была свирепая радость насильника, Дюсен был бы счастлив, можно ринуться на спасение, повергнуть, уничтожить, разорвать на куски… но этот голубоглазый вспыхнул, как верхушка дерева под утренним солнцем, пошел вперед торопливее, позвал негромко:

— Листок… Листок!.. Не пугайся, я здесь…

Волна звериной ярости ударила в голову Дюсена. Рука метнулась к рукояти ножа. Кончики пальцев стиснули с такой страстью, что стальным клинком ощутило себя все тело. Перед глазами пронеслась горячечно кровавая сцена, как он зарежет этого наглеца и эту тихоню, что тайком ходит в лес к мужчине…

Кленовый Листок ахнула. С болью и яростью он видел, как ее нежное лицо окрасилось румянцем, словно алая заря проступила на бледном небе. Глаза вспыхнули как звезды. Ее тело подалось вперед, она пробежала как лань через поляну, а с другой стороны вышел Ратьгой.

— Листок, — проговорил он с нежностью, — как я страшился, что ты не придешь!

Сердце Дюсена кричало от боли, грудь едва не разорвало, когда увидел, как они смотрят друг другу в глаза. Пальцы прикипели к рукояти. Вот сейчас… Как только этот наглец обнимет ее, сразу же прыжок, замах ножа, удар в шею, а вторым ударом так же торопливо, чтобы не раздумать и не увидеть ее прекрасное лицо, клинком ей под левую грудь…

— Ну почему бы я не пришла, — ответила она с мягким упреком. — Ты же знаешь, Ратьгой… Хотя не надо было тебе этого делать. Отец следит за мной день и ночь.

— Листок, — сказал Ратьгой дрожащим голосом, — я люблю тебя больше жизни, больше всего на свете!.. Помнишь, мы еще с детства мечтали, что никогда не расстанемся. И вот я верен детской клятве, а ты…

Она ответила с невыразимой мукой в голосе:

— Как ты можешь такое говорить? Ты же знаешь, что мое сердце отдано тебе!

— Но тебя выдают замуж за этого степняка!

Ее голос дрожал от слез:

— Это верно. Что наши малые судьбы, когда речь о племени? Такой брак свяжет два народа… Но выдают меня, но не мое сердце! А сердце останется с тобой…

— Но как же ты будешь в таком браке?

Дюсен застыл, страшась услышать ответ. Голос ее прозвучал тихий и печальный:

— Дюсен — доблестный витязь. Он вспыльчив, жесток, но он честен. Я хотела бы такого брата, но сердце… сердце мое с тобой. Дюсену будет принадлежать моя рука, мое тело, но не сердце! Я тебя люблю, только тебя. Я знаю, что на чужбине быстро завяну, засохну и умру, как березка, которую лишили корней, но никто не узнает настоящей причины моей смерти. И даже смерть моя пойдет на пользу племени, ибо на погребении встретятся снова князья и ханы.

— Но ты будешь обманывать и Дюсена!

— Он ничего не узнает. Все, что ждет от жены, получит.

Он протянул руки, но Листок с печальной улыбкой покачала головой:

— Нет. Только муж коснется меня…

— Но, Листок, — простонал он в муке. — Листок!.. Позволь хотя бы взять тебя за твои белы руки!.. Позволь поцеловать в твои сахарные уста…

Она отступила на шаг. В глазах была печаль.

— Прости, но первый поцелуй тоже принадлежит Дюсену. Негоже нам нарушать законы, кои установлены не людьми, а богами.

— Но поцелуй! Никто не узнает!

Она покачала головой, в печальном голосе проступила сила:

— А мы?

Перед глазами Дюсена в красном тумане с грохотом рушились деревья, скалы, гремел гром и страшно блистали молнии.

Кленовый Листок сделала шаг назад. Ратьгой в отчаянии протянул к ней обе руки. Отступая, она легонько коснулась его пальцев самыми кончиками своих пальчиков. Дюсен задохнулся от ревности, а Ратьгой вспыхнул, привстал, словно намереваясь взлететь, но девушка уже повернулась и быстро пошла обратно.

Оба, и Дюсен и Ратьгой, провожали ее взглядами, задерживая дыхание. За деревьями в последний раз мелькнул ее легкий силуэт, хрустнула напоследок веточка, в звенящей тишине неуместно громко вскрикнула лесная птаха.

Глава 35

Базилевс поморщился, за дверью слышались мерзкие человеческие голоса. Здесь, в святая святых всей огромной империи, его личных покоях, всегда стоит мертвая тишина. Сюда не долетает ни один звук. Кто осмелился…

Он быстрыми шагами пересек зал, где посредине сиротливо застыло его ложе, укрытое со всех сторон, даже сверху, занавесками, чтобы не так одиноко и страшно спать посреди огромного пустого пространства.