Имаджика - Клайв Баркер

Первую милю пути они одолели в молчании, но потом между ними завязался разговор, неизбежно начавшийся с объяснений Миляги, почему Кезуар, услышав его голос, приняла его за своего мужа. Свой рассказ он предварил словами о том, что не станет погрязать в извинениях и самооправданиях, а изложит все без прикрас, словно некую мрачную басню. Он в точности исполнил свое обещание. Но при всей его ясности в рассказе содержалось одно существенное искажение. Описывав свою встречу с Автархом, он нарисовал Юдит портрет человека, который почти утратил сходство с ним, настолько погрязнув во зле, что сама плоть его была извращена. Она приняла на веру это описание. Автарх рисовался ей созданием, чья бесчеловечность сочится из каждой поры его кожи, чудовищем, одно присутствие которого могло вызвать рвоту.

После того как он поведал историю своего двойничества, настал ее черед. Некоторые детали ее рассказа были почерпнуты из снов, некоторые – из подсказок Кезуар, а некоторые – от Оскара Годольфина. Упоминание о последнем привело к новой серии откровений. Она начала рассказывать Миляге о ее романе с Оскаром, что в свою очередь вызвало из небытия Дауда, а потом Клару Лиш и Tabula Rasa.

– В Лондоне тебе будет угрожать от них очень большая опасность, – сказала она, предварительно изложив то немногое, что ей было известно о чистках, предпринятых во исполнение эдиктов Роксборо. – Как только они узнают, кто ты, они убьют тебя без малейших колебаний.

– Пусть попробуют, – сказал Миляга бесстрастным тоном. – Я готов отразить любое их нападение. Меня ждет работа, и им не удастся мне помешать.

– Где ты начнешь?

– В Клеркенуэлле. У меня был дом на Гамут-стрит. Пай говорит, что он еще стоит. Там ждет моя жизнь, чтобы я ее вспомнил. Нам обоим необходимо вернуть наше прошлое, Джуд.

– А где мне найти свое? – спросила она.

– Ты узнаешь его от меня и от Годольфина.

– Спасибо за предложение, конечно, но мне хотелось бы найти более беспристрастный источник. Я потеряла Клару, а теперь и Кезуар. Пора приниматься за новые поиски.

Произнося последнюю фразу, она подумала о Целестине, погребенной во мраке под Башней Общества.

– У тебя уже есть кто-то на уме? – спросил Миляга.

– Может быть, – сказала она, чувствуя все то же нежелание расставаться со своей тайной.

Это не ускользнуло от его внимания.

– Мне потребуется помощь, Джуд, – сказал он. – Я надеюсь, что после всего того, что произошло с нами в прошлом – хорошего и плохого, – мы сможем действовать сообща, так, что это принесет выгоду нам обоим.

Очень трогательное выражение чувства, но не такое, в ответ на которое она могла бы открыть свою душу.

– Будем надеяться, – просто сказала она.

Он не стал проявлять настойчивость и перевел разговор на менее значительные темы.

– Что за сон ты видела? – спросил он у нее. На лице ее отразилось мгновенное недоумение. – Ты сказала, что я тебе приснился, помнишь?

– Ах, да, – ответила она. – Ничего особенного, ерунда какая-то. Все это дело прошлое.

Дом Греховодника оказался нетронутым, хотя несколько зданий на той же улице были превращены – снарядами или поджигателями – в груды почерневших камней. Дверь была открыта; комнаты подверглись значительному разграблению вплоть до вазы с тюльпанами на обеденном столе. Однако никаких признаков кровопролития, за исключением засохших пятен даудовской сукровицы, видно не было, так что Юдит предположила, что Хои-Поллои и ее отцу удалось благополучно спастись бегством. В подвале следов разгрома не было видно. Хотя с полок исчезли все иконы, талисманы и статуэтки, кража была совершена с большей степенностью и систематичностью. Не осталось ни одной безделушки, ни одного осколка или обломка. Воры не разбили и не сломали ни единого амулета. Единственным напоминанием о том, что некогда это место было сокровищницей, был круг вделанных в пол камней, бывший точной копией такого же круга в Убежище.

– Сюда мы прибыли, – сказала Юдит.

Миляга пристально рассматривал пол.

– Что это? – спросил он. – Что это значит?

– Не знаю. Разве это имеет какое-нибудь значение? Главное, чтобы мы оказались в Пятом...

– Отныне мы должны быть очень осторожны, – сказал Миляга. – Все связано между собой, все входит в единую систему. До тех пор, пока мы ясно не представим себе наше место в ней, мы уязвимы.

Единая система; мысль об этом уже приходила к ней в комнате под Башней. Имаджика представилась ей тогда одним бесконечно сложным узором превращений. Но есть время для подобных размышлений, а есть время и для действия, и она не собиралась тратить его на выслушивание милягиных опасений.

– Если ты знаешь какой-нибудь другой путь отсюда, давай воспользуемся им, – сказала она. – Но я знаю только этот. Годольфин пользовался им долгие годы без малейшего вреда, пока не встрял этот Дауд.

Миляга присел на корточки и ощупал камни, выложенные по краю мозаики.

– Круги обладают такой силой... – сказал он.

– Так мы воспользуемся ей или нет?

Он пожал плечами.

– Лучшего пути у меня нет, – сказал он, все еще неохотно.

– Что надо делать, просто шагнуть внутрь?

– Да.

Он поднялся. Она положила руку ему на плечо, и он сжал ее своей рукой.

– Надо держаться друг за друга, чем крепче, тем лучше, – сказала она. – Я видела Ин Ово только мельком, но у меня как-то нет желания там потеряться.

– Мы не потеряем друг друга, – сказал он и ступил в круг.

Мгновение спустя она последовала за ним, а Экспресс уже начал набирать пар. Узоры преображенных сущностей замерцали в их телах.

Охватившие Милягу ощущения напомнили ему о том, как он покидал Землю вместе с Паем, на месте которого сейчас стояла Юдит. Его пронзила горечь невосполнимой утраты. Он повстречал в Примиренных Доминионах так много людей, с которыми ему уже никогда не суждено увидеться снова. С некоторыми – Эфритом Сплендидом и его матерью, Никетомаас, Хуззах, – потому что они мертвы. А с некоторыми – как, например, с Афанасием, – потому что преступления, совершенные Сартори, теперь стали его преступлениями, и сколько бы добра он ни надеялся сделать в будущем, его все равно будет недостаточно, чтобы искупить вину. Конечно, боль этих потерь была пренебрежимо мала, по сравнению с тем горем, которое ему пришлось пережить у Просвета, но он не осмеливался подолгу думать об этой потере из опасения окончательно расклеиться. Теперь же он перестал себя сдерживать, и слезы навернулись ему на глаза, скрыв от него своей пеленой подвал Греховодника еще до того, как мозаика перенесла путешественников за его пределы.

Как это ни парадоксально, но если бы он отправился в это путешествие в одиночку, отчаяние не столь сильно сжало бы его сердце. Но как любил повторять Пай, в любой драме есть место только для трех действующих лиц, и эта женщина, уносимая тем же, что и он, потоком, в котором сквозь слезы проступал ее пылающий иероглиф, отныне и навсегда будет напоминать ему о том, что он покинул Изорддеррекс, расставшись с одним из членов этой троицы – в полном соответствии с законом Квексоса.