До самого рая - Ханья Янагихара

каменным лицом. “Мне без разницы, Чарльз”, – сказал он, и когда я смял записку и вернул ему, он лишь кивнул, пожелал мне доброй ночи и ушел.

Сегодня вечером, как и в предыдущие три дня, я буду сидеть возле кровати Чарли. В четверг она начала хрипеть – глухой, булькающий звук в глубине горла – и дергать плечами и головой примерно через полчаса после того, как заснула. Но потом перестала, и, посидев с ней рядом еще около часа, я наконец пошел и тоже лег. Мне, как уже не раз, страшно не хватало Натаниэля. Еще мне не хватало Иден, а это как раз редкость. Наверное, я просто хочу, чтобы за Чарли еще кто-то отвечал помимо меня.

Не могу сказать, что произошло самое страшное, чего я боялся, – больше всего я боюсь, что она умрет; но снаряд упал близко. Я попытался поговорить с ней про ее тело, про то, что оно принадлежит только ей, что она ничего не должна с ним делать, чего не хочет. Нет, неправильно. Я не попытался, а поговорил. Я понимаю, что она в группе риска; я понимаю, что нечто подобное могло произойти. Даже не так – я понимаю, что это было неизбежно. И я понимаю, что нам повезло – случилось ужасное, но могло быть гораздо хуже.

В мои студенческие годы один профессор сказал, что есть два типа людей: одни плачут о мире, другие – о себе. Плакать о своей семье, сказал он, – это разновидность плача о себе. “Те, кто хвастается жертвами, принесенными в пользу семьи, на самом деле ничем не жертвуют, – сказал он, – потому что их семьи – это продолжение их самих, разновидность их собственного “я”. Истинный альтруизм, сказал он, – это делиться с незнакомцем, с тем, чья жизнь никак не будет связана с твоей.

Но разве я не пытался так поступать? Я пытался улучшить жизнь людей, которых не знаю, и это стоило мне собственной семьи и, стало быть, меня самого. А те улучшения, над которыми я работал, сейчас подвергаются сомнению. Я больше ничего не могу сделать для мира – я могу только попытаться помочь Чарли.

Я очень устал. Конечно, я рыдаю – наверное, это эгоистично. Впрочем, я никого не знаю, кто сейчас бы не плакал о себе, – болезнь делает тебя неотделимым от незнакомцев, и поэтому, даже если ты думаешь о тех миллионах, вместе с которыми передвигаешься по городу, ты по определению задумываешься и о том, в какую секунду их жизни соприкоснутся с твоей; каждая встреча может принести заразу, каждое прикосновение может оказаться смертельным. Эгоистично, да, но, кажется, другого ничего не осталось – по крайней мере, сейчас.

Обнимаю вас с Оливье,

Чарльз

Дорогой Питер,

3 декабря 2076 г.

Много лет назад я был в Ашгабате и там разговорился с одним человеком в кафе. Это было в двадцатых, когда Туркменская Республика еще называлась Туркменистаном и была авторитарным государством.

Я тогда учился в университете, и этот человек стал ко мне приставать с вопросами: а почему я в Ашгабате, а какие у меня впечатления? Я теперь понимаю, что он, скорее всего, был какой-нибудь шпион, но я тогда был неопытен и глуп, общения мне не хватало, и я был рад поделиться с кем-нибудь своими соображениями о негуманном характере автократического государства и о том, что есть разница – хотя я не то чтобы агитировал за демократию – между конституционной монархией типа той, что у меня в стране, и антиутопией, в которой живет он.

Он внимательно выслушал мои разглагольствования, и когда я замолчал, сказал: “Пойдем, кое-что покажу”. Мы подошли к одному из открытых окон. Кафе располагалось на втором этаже здания в узком переулке, ведущем к Русскому базару, – эта улочка была одной из последних, которую еще не раскурочили и не застроили зданиями из стекла и стали. “Глянь, – сказал он. – Как тебе кажется, похоже это на антиутопию?”

Я глянул вниз. Одна из главных странностей Ашгабата заключалась в контрасте: люди в одежде XIX века, которые ходят по городу, построенному в стиле XXII века. Внизу шли женщины в ярких платках и платьях, тащили набитые пластиковые пакеты, мужчины разъезжали на мотоциклах с коляской, перекрикивались школьники. День был солнечный и ясный, и даже сейчас, когда ощущение зимы уже невозможно вспомнить, я чувствую прохладу, представляя себе эту сцену: стайку девочек-подростков с раскрасневшимися щеками; пожилого мужчину, который перебрасывает из одной руки в другую только что испеченную картофелину за легкой дымкой пара; шерстяной головной платок, подрагивающий на лбу у женщины.

Но тот человек хотел показать мне не холод, а жизнь, которая в нем течет. Пожилые женщины с полными сумками покупок, сплетничающие перед дверью ярко-голубого цвета, мальчишки, играющие в футбол, две девочки, идущие по улице под руку друг с дружкой и жующие пирожки, – когда они оказались под нашим окном, одна что-то сказала другой, и обе захихикали, прикрывая рот ладонью. Солдат тоже был, но он стоял, прислонившись к стене, откинув голову так, что макушкой касался кирпича, с сигаретой на нижней губе, и нежился в бледном солнечном свете.

– Вот видишь, – сказал мой собеседник.

Я сейчас постоянно возвращаюсь мыслями к этому разговору и к не высказанному в нем вопросу: это вот похоже на антиутопию? Я часто задаюсь им, глядя на этот город: магазинов больше нет, но торговля есть, теперь она происходит на Площади; его по-прежнему населяют такие же люди – гуляющие пары, дети, которые скулят, потому что им чего-то не разрешили, шумная женщина, вступающая в перепалку со вспыльчивым торговцем из-за цены медной сковородки, – как раньше. В отсутствие театров люди по-прежнему собираются на концерты в общественных клубах, которые строят в каждой зоне. В отсутствие привычного количества детей и молодежи на тех, что остались, выливается еще больше заботы и любви, хотя я не понаслышке знаю, что эта забота может выглядеть скорее суровой, чем ласковой. Ответ, скрывающийся в вопросе моего собеседника, заключался в том, что антиутопия никак не выглядит; что она вообще может выглядеть как угодно.

Но все-таки как-то она выглядит. Описанное мной – это детали разрешенной жизни, такой, которую можно вести не в подполье. Боковым зрением ты видишь и другую жизнь – только сполохами, почти за кадром. Нет, например, телевидения, нет интернета – но информацию по-прежнему передают, и диссиденты по-прежнему могут телеграфировать свои сообщения. Иногда о них говорят на наших ежедневных брифингах, и хотя обычно на обнаружение отправителей уходит около недели – удивительное или,