Моммзен Т. История Рима. - Теодор Моммзен

Римский нобилитет был связан со старинными учреждениями времен патрициата только формально. Само собой понятно, что лица, сложившие с себя какую-либо из высших общественных должностей, издавна пользовались не только большим почетом, но и некоторыми почетными привилегиями. Самая старинная из этих привилегий заключалась в том, что потомкам этих должностных лиц дозволялось выставлять восковые изображения их умерших предков в фамильном зале у той стены, где была написана родословная, и в случае смерти кого-либо из семьи носить эти изображения напоказ в похоронных процессиях; при этом не следует забывать, что поклонение изображениям по италийско-эллинскому воззрению считалось антиреспубликанским, вследствие чего римская государственная полиция нигде не разрешала выставлять изображения живых людей, а за выставкой изображений умерших строго наблюдала. К этому следует прибавить различные внешние отличия, которые были предоставлены законами или обычаями таким должностным лицам и их потомкам — золотой перстень у мужчин, отделанная серебром конская сбруя у юношей, пурпуровая обшивка на верхнем платье и золотая ладанка у мальчиков 217 . Все это мелочи, но мелочи имели важное значение в такой общине, где гражданское равенство строго соблюдалось даже во внешней обстановке и где еще во время войны с Ганнибалом один гражданин был арестован и содержался в течение многих лет в тюремном заключении за то, что недозволенным образом появился в публичном месте с венком из роз на голове 218 . Отличия этого рода, быть может, существовали еще во времена господства патрициев и пока в среде самого патрициата еще существовало различие между семьями знатными и незнатными. Этим внешним способом, вероятно, отличались первые от последних; но политическую важность эти отличия приобрели лишь с преобразованием государственного устройства в 387 г. [367 г.]; тогда наравне с семьями патрициев, которые в то время уже конечно все без исключения имели право выставлять изображения предков, стали пользоваться тем же правом и семьи плебеев, достигших консульского звания. Тогда же установилось правило, что в число общинных должностей, с которыми связано пользование этими наследственными почетными привилегиями, не входят ни низшие должности, ни экстраординарные, ни представительство плебеев, а входят только консульство, поставленная наравне с консульством претура и участвующее в отправлении общинного правосудия, а стало быть и в пользовании общинной верховной властью, курульное эдильство 219 . Хотя этот плебейский нобилитет в строгом смысле слова мог образоваться только с тех пор, как плебеям был открыт доступ к курульным должностям, тем не менее он очень скоро, чтобы не сказать с первого момента своего возникновения, становится до известной степени замкнутым сословием без сомнения потому, что зародыши этой знати уже задолго до того времени существовали в семьях старинных плебейских сенаторов. Поэтому результаты Лициниевых законов в сущности сводятся приблизительно к тому же, что в наше время назвали бы выдвижением в пэры. Когда же облагороженные своими курульными предками плебейские семьи соединились в одну корпорацию с патрицианскими семьями и, заняв в республике особое положение, приобрели в ней преобладающее влияние, римляне опять вернулись к своему исходному пункту; тогда у них снова появились не только правящая аристократия и наследственная знать, которые в сущности никогда и не исчезали, но также и правящая наследственная знать, отчего неизбежно должна была возобновиться борьба между родами, в руках которых находилась правительственная власть, и членами общины, не желавшими подчиняться этим родам. Действительно, очень скоро так и случилось. Нобилитет не довольствовался своими ни к чему не ведущими почетными правами; он стал стремиться к нераздельному и неограниченному политическому владычеству и постарался превратить самые важные государственные учреждения — сенат и всадничество — из орудий республики в орудия старой и новой аристократии.

Правовая зависимость римского сената времен республики и особенно позднейшего сената, состоявшего и из патрициев и из плебеев, от магистратуры быстро ослабела и даже превратилась в нечто совершенно противоположное. Установленное революцией 244 г. [510 г.] подчинение общинных должностных лиц общинному совету, перенесение с консулов на цензоров права призывать в этот совет и, наконец, главным образом признанное законом право бывших курульных должностных лиц заседать и подавать голос в сенате — все это привело к тому, что сенат, который прежде созывался должностными лицами и был во многих отношениях зависимым от них совещательным собранием, превратился в почти совершенно независимую правительственную коллегию, которая в некотором смысле пополнялась сама собой; дело в том, что оба пути, которыми достигалось сенаторское звание — избрание на одну из курульных должностей и приглашение от цензора, — в сущности находились в руках у самой же правительственной власти. Правда, в то время гражданство еще было достаточно самостоятельно, чтобы не допустить полного исключения незнатных людей из сената, и сама знать еще была достаточно благоразумна, чтобы к этому не стремиться; но в самом сенате существовало строго аристократическое разделение его членов по степеням; бывшие курульные должностные лица делились на три разряда — на бывших консулов, бывших преторов и бывших эдилов, а те лица, которые попадали в сенат не потому, что занимали одну из курульных должностей, были лишены права участвовать в прениях; поэтому, хотя число незнатных сенаторов и было довольно значительно, но они были низведены до положения членов, лишенных почти всякого влияния, и сенат в сущности сделался представителем нобилитета. Другим, хотя и менее важным, но все-таки не лишенным значения, органом нобилитета был институт всадничества. Так как новая наследственная знать не была достаточно могущественна, для того чтобы подчинить комиции своей нераздельной власти, то ей было очень желательно по крайней мере приобрести самостоятельное положение в среде общинного представительства. В собраниях по кварталам она не находила никакого к тому повода; напротив того, введенные Сервиевой конституцией всаднические центурии были как будто специально приспособлены к такой цели. Те тысяча восемьсот коней, которые поставлялись общиной 220 , также распределялись по закону цензорами. Последние, правда, при выборе всадников должны были руководствоваться военными соображениями и на смотрах отбирать казенных коней у тех, кто по старости, неспособности или вообще по негодности не мог нести службу всадников; но самый характер учреждения вел к зачислению в конницу преимущественно людей состоятельных; да и вообще нелегко было запретить цензорам предпочитать личным способностям знатность происхождения и оставлять коней долее назначенного времени у принятых во всадническое сословие влиятельных людей и в особенности у сенаторов. Возможно даже, что право сенатора оставлять коня за собой, пока ему это было желательно, устанавливалось законным путем. Так, например, по крайней мере на практике сделалось правилом, что сенаторы подавали голоса в восемнадцати всаднических центуриях, а остальные места в этих центуриях доставались преимущественно молодым людям из нобилитета. Понятно, что от этого страдало военное дело, не столько вследствие непригодности немаловажной части легионной конницы, сколько вследствие проистекавшего отсюда уничтожения военного равенства, так как знатная молодежь все более и более избегала службы в пехоте. Замкнутый аристократический корпус собственно всадничества как бы задавал тон всей легионной коннице, составлявшейся из наиболее знатных и состоятельных граждан. Отсюда понятно, почему еще во время сицилийской войны всадники отказались исполнять приказание консула Гая Аврелия Котты, когда он потребовал, чтобы они возводили окопы вместе с легионными солдатами (502) [252 г.], и почему Катон в бытность главнокомандующим испанской армии нашел нужным обратиться к своей коннице со строгими порицаниями. Но это превращение гражданской конницы в аристократическую конную гвардию послужило не столько во вред республике, сколько в пользу нобилитета, который приобрел в восемнадцати всаднических центуриях не только право голосования, но и преобладающее влияние. В связи с этим состоялось формальное отделение сенаторских мест от тех, на которых вся остальная толпа присутствовала при народных празднествах. Оно было введено великим Сципионом в то время, когда он вторично занимал должность консула (560) [194 г.]. Народные празднества были такими же народными собраниями, как и собиравшиеся для подачи голосов центурии, и тот факт, что первое из этих сборищ не имело целью выносить какие-либо решения, еще более подчеркивал официальное отделение властвующего сословия от разряда людей подвластных. Это нововведение неоднократно вызывало порицания со стороны правительства, так как оно внушало лишь ненависть, не принося никакой пользы, и явно противоречило стараниям более благоразумной части аристократии прикрывать ее исключительное владычество внешними формами гражданского равенства. Отсюда понятно, почему цензура сделалась главным оплотом позднейшего республиканского строя, почему эта должность, первоначально вовсе не принадлежавшая к числу высших, была мало-помалу окружена неподобающим ей внешним почетом и крайне своеобразным аристократически-республиканским блеском и стала считаться высшей целью и завершением успешно пройденного общественного поприща; почему правительство считало покушением на свое существование всякую попытку оппозиции провести на эту должность своих кандидатов или только привлечь цензора к ответственности перед народом во время занятия им этой должности или после того и почему все члены этого правительства в полном единодушии восставали против всякой подобной попытки; в этом отношении достаточно будет напомнить о буре, которая была вызвана кандидатурой Катона на должность цензора, и о тех крайне бесцеремонных и нарушавших установленные формы мерах, которые были приняты сенатом с целью не допустить судебного преследования двух непопулярных консулов 550 г. [204 г.]. С этим стремлением как можно более возвысить цензорское звание соединялось характерное недоверие правительства к этому самому важному и именно потому самому опасному из его органов. Оно сознавало необходимость предоставить цензорам безусловный контроль над личным составом сената и всадничества, так как нельзя было отделить право исключения членов от права их призвания, а без первого из этих прав нельзя было обойтись не столько для того, чтобы не допускать в сенат даровитых представителей оппозиции (чего предусмотрительно избегала тогдашняя действовавшая исподтишка система управления), сколько для того, чтобы не лишить аристократию того нравственного ореола, без которого она скоро сделалась бы добычей оппозиции. Право исключать членов было сохранено; а так как всего более был нужен блеск холодного оружия, то внушавшее страх острие его постарались притупить. Права цензора сами по себе были ограничены уже тем, что он мог пересматривать списки членов аристократических корпораций только через каждые пять лет, а также предоставленным его коллеге правом интерцессии и принадлежавшим его преемнику правом кассации; к этим ограничениям прибавили новое и очень стеснительное: обычаем, имевшим законную силу, цензор обязывался не исключать из списков ни одного сенатора и ни одного всадника без письменного изложения мотивов такого решения и вообще без такой предварительной процедуры, которая имела некоторое сходство с судебным разбирательством.