Жизнеописание Михаила Булгакова - Мариэтта Омаровна Чудакова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Кончается этот год, – записывала 31 декабря 1937 года жена Булгакова. – Горький вкус у меня от него».
В середине января 1938 года литературно-театральную московскую публику занимали два основных события – закрытие театра Мейерхольда и первое исполнение 5-й симфонии Шостаковича. 20-го жена записала, что Булгаков, не менявший с начала 1920-х годов резко неприязненного отношения к «левому» режиссеру, уверял, «что потеря театра Мейерхольда совершенно не волнует (а Станиславского потрясла бы и, возможно, убила, потому что это действительно создатель своего театра), а волнует мысль, чтобы у него не отобрали партийный билет и чтобы с ним не сделали чего».
29-го должны были исполнять в Большом зале Консерватории 5-ю симфонию. «Мы собираемся идти. М. А. сказал, что симфония его интересует менее всего, а интересует зал» (25 января).
30 января. «Боже, что было в Консерватории вчера!.. Мое впечатление – потрясающе! Гениальная вещь! Публика аплодировала стоя, долго вызывали автора, тот бледен, взволнован…» Запись Елены Сергеевны лишь отчасти передает степень той электризации, которой был охвачен зал, когда два года спустя после событий ранней весны 1936 года гениальный композитор вновь появился перед публикой.
Очевидцы рассказывают, как Немирович-Данченко, выйдя из партера к оркестровой яме, стучал по дирижерскому пульту, вызывая автора, как зал бушевал и не хотел расходиться. В крайне приподнятом настроении Булгаков вместе с Вильямсом, Сергеем Ермолинским, Борисом Эрдманом вышел из Консерватории. «Не хотелось уходить после концерта домой», – записывает Елена Сергеевна. Отправились в «Метрополь», долго сидели в дальнем зале, радостные, возбужденные, полные надежд.
31 января, возможно на волне этих надежд, Булгаков взялся за письмо Сталину с просьбой о смягчении участи Николая Эрдмана (4-го дописал, 5-го отправил). И на этой же волне, как мы предполагаем, обратился к роману.
6 февраля утром позвонил В. В. Дмитриев. «…Просится прийти немедленно, – записывала Елена Сергеевна. – Пришел подавленный. Оказывается, жену его, Е[лизавету] И[саевну], арестовали. Хочет пытаться хлопотать». Попытки бедной женщины уйти от сетей НКВД не удались. Ее оторвали от двух маленьких дочерей-двойняшек.
Зловещая тень ложилась уже почти на окна их дома.
9 февраля. «Миша урывками 〈…〉 правит роман о Воланде.
Вечером пошел к Ермолинским».
В эти дни Елена Сергеевна записывает: «Днем заходил Дмитриев. Соображает, как хлопотать о жене. Бедняк!» Еще через день дневник обнаруживает уже ее испуг перед этими частыми визитами – то ли специально для возможного постороннего глаза, то ли и впрямь передавая собственное раздражение (а скорее – и то и другое вместе), она запишет 11 февраля: «Дм[итриев] заходил перед поездом в Ленинград. В последнее время он меня раздражает, не люблю, когда разговоры переходят в болтовню о мелких дрязгах»[144]. Такими словами обозначена была тема трагической участи жены Дмитриева, сводившая его с ума в эти и последующие дни.
1 марта. «Миша днем у Ангарского (в последние годы он несколько раз встречался со своим доброжелательным редактором первых московских лет. – М. Ч.), сговариваются почитать начало романа. Теперь, кажется, установилось у Миши название „Мастер и Маргарита“. Печатание его, конечно, безнадежно. Теперь Миша по ночам правит его и гонит вперед, в марте хочет кончить».
5 марта вновь приехал из Ленинграда Дмитриев. «По-прежнему подавлен арестом жены, – записывает Елена Сергеевна, – размышляет о том, что бы сделать, чтобы узнать о ее судьбе или помочь».
6 марта. «Миша все эти дни работает над романом – все свободное время».
8 марта. «Роман».
9 марта. «„Роман“. Миша читал мне сцену буфетчика у Воланда».
Шел процесс Ягоды[145]. 10 марта. «Каждое утро беру газету – чудовищная личность Ягоды! 〈…〉 В 6 часов вечера выглянула в окно – видела в небе – светложелтая громадная петля (аэроплан оставляет)».
Глава седьмая
«Последний закатный роман». Последняя пьеса
(1938–1940)
1
С поздней осени 1937 года до весны 1938-го Булгаков уже не оставлял, как в предшествующие годы, работы над романом, – напротив, ради этой работы, видимо, были оставлены – на самом начале второй части – «Записки покойника», которые так и не были дописаны впоследствии. Ежедневно занятый своими служебными обязанностями в Большом театре (не только писанием отзывов, исправлением чужих либретто, но и напряженным участием в репетициях), по-прежнему постоянно озабоченный неудачной судьбой своих собственных либретто, Булгаков систематически продвигает шестую редакцию романа дальше и дальше, главу за главой. Определилась композиция: в романе, дописывавшемся зимой и весной 1938 года, он же сам и отражался – роман о Пилате и Иешуа не сразу, не в виде единой вставной новеллы сообщался читателю, а будто дописывался на его глазах. Роман Мастера приобретал черты некоего пратекста, изначально существовавшего и лишь выведенного из тьмы забвения в светлое поле современного сознания гением художника. Самой композицией читатель принуждался поверить, что и создатель Мастера, автор «другого» романа, вместившего этот, с тою же силой прови́дения и верностью всех деталей постигал современную ему жизнь и ее перспективу. Само творчество представало как процесс безусловного постижения истинного облика действительности.
30 марта вечером автор читает Ермолинскому главу «На Лысой горе». Тот «говорит, что древние главы – на необыкновенной высоте, – записывает Елена Сергеевна и прибавляет: – Я тоже люблю их бесконечно». Теперь в дневнике Елены Сергеевны нередко вслед за датой одно только слово – «Роман». Работа над ним идет почти ежедневно. Вечером 7 апреля слушать главы романа, относящиеся к Иванушке и его болезни, пришли врач Самуил Львович Цейтлин (видимо, психиатр, – для него и было предназначено это чтение), А. А. Арендт, Я. Л. Леонтьев с женой, Ермолинский, Н. Эрдман (приехавший на сутки в Москву), Вильямс с женой. «Чтение произвело громадное впечатление… Исключительно заинтересовали и покорили слушателей древние главы, которые я безумно люблю. Всех поразило необычайное знание М. А. эпохи. Но как он сумел это донести! Коля Эрдман остался у нас. Замечательные разговоры о литературе ведут они с Мишей. Убила бы себя, что не знаю стенографии, – все бы записала».
22 апреля. «Сегодня у нас Николай Радлов… Радлов – Мише: „Ты – конченый писатель… бывший писатель… все в прошлом…“ Это – лейтмотив. Потом предложение: „Почему бы тебе не писать рассказики для «Крокодила», там обновленная редакция, хочешь, я поговорю с Кольцовым?“ Миша: „Я тебя умоляю никогда не упоминать моего имени при Кольцове“».
Так жизнь его,
