Искры - Михаил Соколов

— Я, кроме того что металлург, еще и механик и могу быть полезен в этом случае. Но дело не в этом. Дело в том, что если уголь будет перегружать, например, транспортер, который заменит рабочих-саночников, тогда хозяин шахты уволит всех саночников и им придется поголодать, прежде чем они научатся другой профессии.

Ольга вспомнила случай с установлением лебедки и сказала:

— У нас когда-то так и было. Чургин установил лебедку, а нас, кто гонял вагоны по уклону, рассчитали.

— Да, получается заколдованный круг. Мы, люди техники, должны развивать ее, чтобы облегчить труд человека. А достигаем только того, что своими техническими нововведениями неизбежно обрекаем новых и новых людей на безработицу.

— И все-таки я с удовольствием бы пошла учиться на инженера, — мечтательно проговорила Ольга. — Мне кажется, инженер должен смотреть на мир совсем другими глазами, должен искать: а нельзя ли придумать что-нибудь новое, чтобы лучше жилось человеку? Всегда искать, всегда создавать что-то новое и видеть, как оно начинает приносить человеку пользу, — это большая радость. — Сорвав с головы косынку, она выпрямилась и быстрее зашагала по мягкой, поросшей полынью степи, подставляя лицо под струи тихого, ласкающего ветерка.

— Хорошо в степи летом! — помолчав, опять заговорила она. — Полынок, чебрец, травка, пахнет кругом, и ветерок разносит всякие запахи. Вздохнешь — и легко станет, и чувствуешь себя точно птица… Как-то с Леоном мы шли тут и смотрели вон на те огни. Теперь я часто, когда после работы иду домой, сяду на курганчик какой-нибудь и долго смотрю на них. Они точно звезды.

Рюмин бросил взгляд на белую даль ночи, на дрожащие огни, думая о другом, и неожиданно предложил:

— Хотите, я вас буду учить? Ей-богу, давайте начнем встречаться в свободное время?

Ольга отрицательно покачала головой.

— С этого в книжках начинаются романы, Леонид Константинович. А у вас он начат давно… — сказала она и взмахнула косынкой.

Рюмину показалось, что в воздухе мелькнула белая птица. «Да, у меня был начат роман и кончился так же, как и у вас», — хотелось ему ответить Ольге, но он опустил голову и ничего не сказал. К чему? У нее, видимо, есть какие-то надежды, а у него их нет. Тотчас же вспомнились ему Югоринск, то весеннее утро, Оксана, легкая, светлая, и звонкий голос ее, разливающий вокруг радость, молодость, жизнь… И так стало больно ему и обидно на судьбу. Ведь инженер он, обеспеченный человек, и молодой, полный творческих сил, а нет, и ему судьба не дала счастья в жизни.

Остальную часть пути они прошли молча, занятые своими мыслями. Под ногами их так же мягко шуршал полынок и источал крепкий степной запах. В лунном тумане кругом то угасали, то вспыхивали огоньки ламп-бахмуток, и шли, и двигались над землей — нескончаемо медлительные, будто уставшие, покачиваясь из стороны в сторону.

Дома Ольга нашла телеграмму от Ткаченко, в которой условно сообщалось об аресте Леона. Медленно Ольга опустилась на кровать, посидела несколько минут, потом склонила голову на подушку и беззвучно заплакала.

Через три дня Рюмин и Чургин провожали ее в Петербург. Она была одета в дорогое платье и модные туфли, на голове у нее сидела огромная белая шляпа с изумрудной головкой приколки.

Чургин любовно посмотрел на нее и подмигнул Рюмину, как бы говоря: «Видал? Прямо хоть под венец».

Рюмин улыбнулся, притронулся к золотым очкам и, взяв Ольгу под руку, медленно повел ее по перрону.

Ночью он уехал из Александровска.

Рюмину не хотелось ехать в Югоринск, где у неги с директором завода были навсегда порваны всякие отношения. С большей Охотой он вернулся бы в Петербург, но арест Леона требовал укрепления югоринской организации большевиков. В Петербург с поручением Луки Матвеича выехала Ольга, а Рюмину пришлось возвращаться в Югоринск. Этого требовал партийный долг.

Появление инженера Рюмина было неожиданным для людей, близко знавших его. Лавренев, принявший на себя после ареста Леона руководство комитетом, прочитав записку Луки Матвеича, сказал:

— По правде говоря, мы уже перестали считать тебя своим, Леонид Константиныч. Ты уехал так вдруг… Ну, что ж! Будем продолжать работу. Можешь устраиваться на завод. В связи с близким окончанием войны и заключением мира дирекция и власти, вероятно, не будут чинит-ь тебе особых препятствий.

Рюмин поделился с Лавреневым последними новостями, услышанными от Луки Матвеича, и пошел на завод. Начальник доменного цеха был новым человеком на заводе и, выслушав Рюмина, удивился:

— Вы были помощником Директора и главного инженера завода, а теперь просите работу рядового инженера? Не понимаю, если только вы не были уволены по каким-нибудь особым соображениям.

Рюмин, улыбнувшись, ответил:

— Характерами, как говорится, не сошлись. Ну и во взглядах немного разошлись.

— А вы, простите, не были… социалистом?

— Так, увлекался немного, — неопределенно проговорил Рюмин.

Начальник цеха понимающе кивнул головой, подумал немного и решительно заявил:

— Хорошо. Буду рад иметь вас своим помощником.

Когда Рюмин рассказал Лавреневу об этом разговоре, тот обрадовался.

— Ну, вот все и устроилось. Этот начальник цеха, говорят, неплохой человек.

— Но он не знает об отношении ко мне директора.

— Ты думаешь, что Вульф не согласится с ним?

— Да, думаю, — невесело ответил Рюмин.

На следующий день он пошел на работу. Начальник доменного цеха, увидев его, смутился, молча отвел в сторону и взволнованно заговорил с ним:

— Представьте себе… Вы не можете даже предположить! Это безобразие, это позор для чести инженера…

Рюмин все понял и сам пошел к директору. Однако Вульф не принял его и передал через конторщика, что крамольников он вынужден терпеть на заводе только в качестве простых рабочих. Тогда Рюмин вернулся к начальнику цеха и попросил назначить его… поливальщиком чугуна. Тот стал было уговаривать его потерпеть немного, пока удастся уладить дело, но в это время в конторе кто-то крикнул:

— Война кончилась! Ми-ир!

Начальник цеха торопливо вышел из кабинета и вскоре вернулся.

— Мир, Леонид Константинович! — весело сказал он.

Рюмин сидел, опустив голову. Ничто его сейчас не интересовало, и единственное, что было у него на уме, — это бросить все и уехать в Петербург.

— Леонид Константинович, голубчик мой, не печальтесь, — участливо заговорил начальник цеха. — Даю вам честное слово инженера, что я все улажу. Я на скандал пойду, всех инженеров на ноги подниму, до хозяина дойду, но этого я так не оставлю. Не оставлю, потому что я сам…

Вошел конторщик и сказал, что звонят из главной конторы и велят отпустить всех рабочих на манифестацию.

— Передайте тому, кто вам звонил, что я никаких отпусков на эту манифестацию не даю, — резко сказал начальник цеха и заходил по кабинету, заложив руки назад и о чем-то думая.

Рюмин тихо поднялся и вышел в цех.

По заводу катился слух:

— Всех на манифестацию гонят!

— За Порт-Артур, за Цусиму богу зовут молиться!

Лавренев подошел к Рюмину и сказал:

— Мы решили с Ткаченко устроить митинг, якобы по случаю подписания мира… Ты можешь выступить?

— Могу и хочу, — тотчас же согласился Рюмин. — Собирайте людей.

Спустя немного времени возле эстакад доменного цеха собралась огромная толпа рабочих. Все были возбужденней разговаривали только об окончании войны. Когда Лавренев начал говорить, Рюмин протиснулся к нему, встал рядом и окинул рабочих хмурым взглядом. Рабочие после первых же слов Лавренева стали переглядываться между собой, некоторые выше поднимали головы и удивленно слушали, некоторые пожимали плечами, вопросительно посматривали на Рюмина, потому что он был в форменной одежде инженера. Наконец послышались голоса:

— Так разве это манифестация? Это же политические речи!

— А ты хотел монархические послушать? Тогда проваливай в город!

Лавренева сменил Рюмин. Он взобрался на кокс, снял фуражку и сразу заговорил горячо, резко, отчетливо произнося каждое слово.

— …Порт-Артур, Цусима, Ляоян, Мукден, Сахалин — таков бесславный, позорный путь самодержавия за последние полтора года, путь жестоких поражений, невиданного позора и национального унижения России, — с возмущением, с гневом говорил он. — И вот, осмеянное последним журналистом Европы, потерявшее полумиллионную армию и флот, изгнанное из Кореи, из Южной Маньчжурии, отдавшее половину Сахалина и Китайско-Восточной железной дороги, правительство Николая Второго при посредничестве президента Америки подписало самый унизительный мир, какой когда-либо знала Россия. Но нет! Самодержавие пытается сделать хорошую мину при плохой игре и, видите ли, ликует, трезвонит во все колокола. Кичливое, бездарное и зверски жестокое русское самодержавие пытается звоном колоколов усыпить народ и заглушить его горе, горе матерей и отцов, потерявших на этой бессмысленной войне сынов своих и кормильцев, и издевательски зовет нас славить его обесчещенное оружие. Не верьте, товарищи, правительству! Оно обманывает вас и хочет отвлечь ваше внимание от того, что войска уже едут сюда, к нам, чтобы задушить революцию! Не ходите на эту комедию, именуемую «манифестацией». Ни один рабочий, ни один инженер, ни один честный человек не имеет права стоять под забрызганным народной кровью, опозоренным трехцветным знаменем самодержавия! Долой царизм, и да здравствует революция, товарищи!