Очерки истории цивилизации - Герберт Уэллс

Эти якобинцы представляли собой эквивалент американских радикалов — людей с безоговорочно передовыми идеями. Их сила заключалась в том, что они были прямолинейными и ничем не связанными. Они были бедны, и терять им было нечего. Партию умеренных, выступавшую за компромисс с тем, что осталось от старого режима, возглавляли такие высокопоставленные люди, как генерал Лафайет, который в молодые годы воевал добровольцем на стороне американских колонистов, а также Мирабо, аристократ, образцом для которого служили богатые и влиятельные аристократы Англии. В отличие от них Робеспьер (1758–1794) был бедным, но умным молодым юристом из Арраса, наиболее ценным достоянием которого была его вера в Руссо. Дантон (1759–1794) был почти таким же бедным адвокатом в Париже. Он отличался крупной фигурой и был склонен к жестикуляции и риторике. Марат (1743–1793), швейцарец с определенными научными заслугами, был человеком постарше, но столь же не обремененным собственностью. Несколько лет он провел в Англии, получил почетную степень доктора медицины Эдинбургского университета и опубликовал несколько работ, внесших важный вклад в английскую медицинскую науку. Бенджамин Франклин и Гете интересовались его работами в области физики. Именно этого человека Карлейль называл «бешеной собакой», «злобным», «низким», а также «ненасытной пиявкой» — последнее, видимо, является признанием вклада Марата в науку.

Последние годы его жизни были омрачены невыносимой кожной болезнью, которой он заразился, скрываясь в парижской канализации от возможных последствий того, что он осудил короля как предателя после его побега в Варенн. Только сидя в горячей ванне, он мог сосредоточиться и писать. Лечения почти не было, он сильно страдал и ожесточился; однако среди исторических деятелей он выделяется как человек необыкновенной честности. Вероятно, именно его бедность вызывала особое презрение Карлейля.

«Какой путь он прошел! И сидит теперь, в половине восьмого вечера, в маленькой ванне, над которой клубится пар; мучимый язвами, страдающий революционной лихорадкой… Крайне больной и истощенный нищий: наличных денег у него — гроши, да и те бумажные; эта ванна, крепкий табурет, на котором он пишет, и неопрятная прачка, его единственная прислуга, — вот и все его хозяйство на улице Медицинской Школы. Сюда, и ни в какое иное место, привел его жизненный путь… Но что это? Снова стук в дверь! Мелодичный голос женщины, отказывающейся уйти: это опять та гражданка, которая хочет оказать Франции услугу. Марат, узнав ее по голосу, кричит, чтобы ее впустили. Шарлотте Корде разрешают войти».

Эта юная героиня поведала ему какую-то важную информацию о контрреволюционном заговоре в Кане (Нормандия) и, пока он записывал изложенные ею факты, ударила его ножом (1793 г.)…

Таким было большинство лидеров якобинской партии. Они были людьми без собственности, людьми, которых ничего не связывало и не сдерживало. Поэтому они были более стихийными и примитивными, чем любая другая партия; они были готовы довести идеи свободы и равенства до их логических крайностей. Их стандарты патриотической добродетели были высокими и жесткими. Было что-то нечеловеческое в их стремлении осчастливить человечество. Они без капли симпатии относились к стремлению умеренных ослабить напряженность в обществе и сделать так, чтобы простой народ был слегка голодным и почтительным, а Двор и влиятельные люди — хоть немного почитаемыми. Они были ослеплены формулами руссоизма об историческом процессе — будто бы человек по природе есть угнетатель и угнетаемый, и только постепенно, посредством правильных законов, образования и духа всеобщей любви, его можно сделать счастливым и свободным.

В то время значительная часть городов Франции представляла собой трущобы, полные обездоленных, деморализованных, опустившихся и озлобленных людей. Особенно отчаянным и опасным было состояние парижской толпы, потому что предприятия Парижа занимались, в основном, выпуском предметов роскоши и большинство работников паразитировало на слабостях и пороках красивой жизни. Теперь же красивая жизнь ушла за границу, на путешествия наложили ограничения, бизнес был дезорганизован, и город заполнили безработные озлобленные люди.

Однако роялисты, вместо того, чтобы осознать силу якобинцев с их опасной сплоченностью и способностью контролировать настроение толпы, самонадеянно полагали, что могут использовать их в качестве инструмента. Близилось время замены Национального собрания на Законодательное собрание — в соответствии с недавно принятой конституцией. И когда якобинцы, обуреваемые идеей сокрушить умеренных, предложили лишить членов Национального собрания права быть избранными в Законодательное собрание, роялисты активно поддержали их и провели это предложение.

Они полагали, что Законодательное собрание, лишенное таким образом всего предыдущего опыта, неизбежно превратится в политически некомпетентный орган. Им казалось, что они смогут «извлечь добро из избытка зла» и вскоре Франция беспомощно упадет в руки ее законных хозяев. Им так казалось. И роялисты сделали даже большее. Они поддержали избрание якобинца на пост мэра Парижа. Это было так же умно, как мужу привести домой голодного тигра и убедить жену в том, что он ей необходим. Существовал еще один орган, который роялисты не принимали в расчет и который был даже лучше, чем Двор, подготовлен к тому, чтобы немедленно вмешаться и занять место неэффективного Законодательного собрания. Этим органом была Парижская коммуна под руководством якобинцев — ее резиденцией было здание ратуши (Отель-де-Виль).

До сих пор Франция пребывала в мире с соседями. Никто из них не нападал на нее, так как было ясно, что она ослабляет сама себя своими внутренними распрями. За эту отстраненность Франции пришлось расплачиваться Польше. Но у соседей не было особых причин воздерживаться от угроз и оскорблений в адрес Франции. В 1791 г. в Пильнице встретились король Пруссии и император Австрии. Они сделали заявление, гласившее, что восстановление порядка и монархии во Франции является важной проблемой для всех государей. После чего армии эмигрантов, французских крупных и мелких дворян, — армии, состоявшей в основном из офицеров, — разрешили собирать свои силы вблизи границы.

Но Франция первой объявила войну Австрии. Мотивы тех, кто поддерживал этот шаг, были противоречивыми. Республиканцы хотели этого потому, что стремились освободить братьев-французов в Бельгии от австрийского гнета. Многие роялисты хотели этого потому, что видели в войне возможность восстановления престижа Короны. Марат выступил резко против в своей газете «Друг народа», не желая, чтобы республиканский энтузиазм превратился в военную лихорадку. Его инстинкт предсказывал ему появление Наполеона. 20 апреля 1792 г. король появился в Собрании и предложил объявить войну, что вызвало бурные аплодисменты.

Начало войны обернулось катастрофой. Три французские армии вторглись в Бельгию, две потерпели жестокое поражение, а третья, под командованием Лафайета, отступила. Затем на стороне Австрии в войну вступила Пруссия, и объединенные силы под командованием герцога Брауншвейгского приготовились к вторжению во Францию. Герцог издал одну из наиболее глупых прокламаций в истории: он заявил, что вторгается во Францию для восстановления власти короля. И пригрозил, что, в случае новых угроз жизни короля, он появится в Париже и Собрании для «военной экзекуции». Этого, несомненно, было достаточно, чтобы превратить самого ярого француза-роялиста в республиканца — по крайней мере на время войны.

Новая фаза революции — революция якобинская — стала прямым следствием этой прокламации. Стало невозможным как Законодательное собрание, в котором преобладали благопристойные республиканцы (жирондисты) и роялисты, так и то правительство, которое расстреляло республиканский митинг на Марсовом поле и загнало Марата в канализацию. Бунтовщики собрались в ратуше, и 10 августа Коммуна взяла штурмом дворец Тюильри.

Король вел себя с неуклюжей глупостью и тем безразличием к судьбам других людей, которое является прерогативой королей. В его распоряжении была швейцарская охрана численностью почти в тысячу человек, а также национальные гвардейцы неопределенной степени лояльности. Он колебался, пока не началась стрельба, а затем, покинув сражающихся швейцарцев, ушел в находящееся рядом Собрание, чтобы то взяло его и его семью под свою защиту. Ясно, что он надеялся столкнуть Собрание и Коммуну, однако у Собрания не было того боевого духа, который присутствовал в Отель-де-Виле. Сбежавшую королевскую семью поместили в ложу для журналистов (откуда был проход в маленькую комнату), и она оставалась там шестнадцать часов, пока Собрание решало ее судьбу. Снаружи доносились звуки напряженного сражения; время от времени разбивались окна. Положение несчастных швейцарцев было безвыходным, но они продолжали сражаться — им больше ничего не оставалось…