Очерки истории цивилизации - Герберт Уэллс

«Двор охвачен паникой и бессилием: его настроение меняется вместе с настроением эспланады, вместе с изменением характера слухов из Парижа. Слухи приходят беспрерывно: то о мире, то о война. Неккер и все министры непрерывно совещаются, но вопрос остается открытым. Покои короля охвачены бурей слухов: мы бежим в Мец, мы не бежим. Королевские кареты снова пытаются выехать, хотя бы для пробы, и снова их возвращают патрули Лекуэнтра».

Нам придется отослать читателя к Карлейлю, чтобы узнать о том, как в ту ночь прибыла Национальная гвардия во главе с самим генералом Лафайетом, как происходили переговоры между Собранием и королем, как утром разгорелся бой между лейб-гвардейцами и осадившими Версаль голодными людьми, как последние ворвались во дворец и чуть не убили королевскую семью. Лафайет и его войска подоспели как раз вовремя и предотвратили бойню, а в Париж своевременно прибыли первые подводы с хлебом, чтобы накормить толпу.

Наконец решено было, что король должен переехать в Париж.

Это было 6 октября 1789 года. Почти два года королевская семья спокойно жила в Тюильри. Сохрани Двор взаимное доверие с народом — и король дожил бы там до старости и умер королем.

Ранний этап революции длился с 1789 по 1791 г. Франция стала конституционной монархией, король скромно жил в Тюильри, а Национальное собрание правило страной, которая ни с кем не воевала. Пока Франция занималась экспериментами с коронованной республикой на западе, на востоке происходил последний раздел коронованной республики Польши. Франция могла и подождать.

Собрание проделало удивительно большую конструктивную работу. Старинные провинции Франции — Нормандия, Бургундия и другие — были разделены на восемьдесят департаментов. В армии повышение до высоких чинов стало доступно для представителей всех классов общества. Была учреждена простая система судов, однако эффективность ее была сильно снижена тем, что судьи назначались посредством народного голосования на короткий период времени.

Вся обширная собственность Церкви была национализирована государством; религиозные учреждения, не вовлеченные в образовательную или благотворительную деятельность, были распущены, а зарплату духовенству стали платить из государственного бюджета. Само по себе это было неплохим решением для представителей низшего звена французского священства, которые получали скандально низкое жалование по сравнению с богатыми церковными сановниками. Но, вдобавок к этому, священников и епископов стали избирать, что ударило по самым основам Римско-католической церкви, в которой все решения принимал Римский Папа и в которой существовала строгая вертикальная иерархия. По существу, Национальное собрание хотело одним махом сделать Церковь во Франции протестантской — организационно, если не в вероучении. Повсеместно вспыхивали споры и конфликты между государственными священниками, появившимися благодаря Национальному собранию, и непокорными (и отстраненным от дел) священниками, которые сохранили верность Риму…

Одно странное решение Национального собрания сильно ослабило его способность контролировать ситуацию. Оно постановило, что ни один из членов Собрания не может одновременно исполнять обязанности министра. Это было сделано в подражание американской конституции, где исполнительное правительство отделено от законодательной власти. Такой разрыв между законодательной и исполнительной властью во Франции породил разногласия и недоверие; законодательной власти недоставало контроля, а исполнительной — морального авторитета. Это привело к недееспособности центрального правительства, столь вопиющей, что во многих регионах страны общины и города стали в то время фактически самоуправляемыми; они реагировали на указания из Парижа так, как считали нужным, отказывались платить налоги и делили церковные земли в соответствии с местными аппетитами.

Вполне возможно, что если бы со стороны дворянства были проявлены лояльная поддержка Короны и разумный патриотизм, то Национальное собрание, несмотря на свои шумные галерки, руссоизм и неопытность, возможно, выработало бы постепенно стабильную форму парламентского правления во Франции.

В лице Мирабо Франция имела государственного мужа с ясными представлениями о потребностях времени; он знал о достоинствах и недостатках британской системы и, вероятно, намеревался учредить во Франции подобную политическую организацию, но с более широким и более честным избирательным правом.

Его смерть в 1791 г., несомненно, лишила Францию одного из ее самых конструктивно мыслящих государственных деятелей, а Национальное собрание — его последнего шанса на какое-либо сотрудничество с королем. Там, где существуют король и Двор, обычно существуют и заговоры; интриги роялистов и их вредительство были последней каплей в их противостоянии с Национальным собранием.

Одной июньской ночью 1791 года, между одиннадцатью вечера и полуночью, переодетые король, королева и их двое детей выскользнули из Тюильри, дрожа от страха пробрались через Париж, обогнули город с севера на восток и наконец сели в карету, ожидавшую их на дороге, ведущей к Шалону. Они бежали к армии на востоке. Восточная армия была «лояльной», то есть ее генерал и офицеры были, по крайней мере, готовы предать Францию ради короля и Двора.

Наконец произошло рискованное событие, столь импонировавшее сердцу королевы! Только представьте то приятное возбуждение, которое испытывала эта маленькая группа людей, когда расстояние между ними и Парижем становилось все большим. Там, за холмами, их ожидало подобострастие, низкие поклоны и целование рук. А потом — обратно в Версаль! Стоит только немного пострелять в толпу людей в Париже, если надо — из пушек. Кое-кого казнить, но людей не особенно важных. Объявить на несколько месяцев «белый террор». После этого все снова станет на свои места. Можно даже вернуть Колонна — пусть придумывает новые способы добывания денег. Тогда он как раз занимался обеспечением поддержки германских правителей. Предстояло отремонтировать много дворцов, но люди, которые сожгли их, вряд ли будут жаловаться, если ценой этого ремонта станут их ничтожные жизни…

И все эти приятные мечты были грубо прерваны в ту же ночь в Варение. В Сен-Менеульде короля узнал хозяин почтовой станции. Когда наступила ночь, по дорогам, ведущим на восток, поскакали гонцы, чтобы поднять округу и попытаться перехватить беглецов. В верхней части деревни Варенн должны были сменить лошадей (молодой дежурный офицер пожелал королю доброй ночи и ушел спать), в то время как в нижней деревне несчастный король, переодетый в слугу, почти полчаса препирался с форейторами, которые хотели отдохнуть в нижней деревне и отказывались ехать дальше. Наконец они согласились. Однако согласились слишком поздно. На мосту, разделявшем две части деревни, маленькую группу людей уже ждал почтмейстер из Сен-Менеульда вместе с несколькими видными республиканцами Варенна, которых он успел собрать после того, как проехал мимо препиравшегося с форейторами короля. Мост был забаррикадирован. Люди с мушкетами подошли к карете: «Ваши паспорта!»

Король повиновался без сопротивления. Маленькую группу людей повели в дом одного из местных чиновников. «Что ж, — сказал король, — я в ваших руках». А еще он добавил, что хочет есть. За ужином он хвалил вино, «просто отличное вино». Что сказала королева, осталось неизвестным. Совсем недалеко стояли верные королю войска, но они не сделали попытки прийти ему на помощь. Зазвучал набатный колокол, и деревня «зажгла огни», чтобы оградить себя от неожиданного нападения…

Упавшая духом королевская семья возвратилась в Париж, где ее встречали огромные толпы — в молчании. Прошел слух, что те, кто оскорбит короля, будут наказаны плетьми, а тех, кто будет его приветствовать, — казнят…

Только после этой глупой выходки идея республики завладела умами французов. До побега в Варенн, конечно же, существовали абстрактные республиканские настроения, однако почти никто открыто не выказывал стремления упразднить монархию во Франции. В июле, через месяц после побега, власти даже разогнали многолюдный митинг на Марсовом поле в поддержку петиции о свержении короля; во время этого разгона было убито много людей. Но подобные проявления твердости не могли помешать людям извлечь урок из того побега. Как в Англии во времена Карла I, так теперь во Франции народ понял, что королю нельзя доверять, что он — опасен. Влияние якобинцев стремительно возрастало. Их лидеры — Робеспьер, Дантон и Марат, ранее слывшие жуткими экстремистами, стали играть доминирующую роль во французской политике.

Эти якобинцы представляли собой эквивалент американских радикалов — людей с безоговорочно передовыми идеями. Их сила заключалась в том, что они были прямолинейными и ничем не связанными. Они были бедны, и терять им было нечего. Партию умеренных, выступавшую за компромисс с тем, что осталось от старого режима, возглавляли такие высокопоставленные люди, как генерал Лафайет, который в молодые годы воевал добровольцем на стороне американских колонистов, а также Мирабо, аристократ, образцом для которого служили богатые и влиятельные аристократы Англии. В отличие от них Робеспьер (1758–1794) был бедным, но умным молодым юристом из Арраса, наиболее ценным достоянием которого была его вера в Руссо. Дантон (1759–1794) был почти таким же бедным адвокатом в Париже. Он отличался крупной фигурой и был склонен к жестикуляции и риторике. Марат (1743–1793), швейцарец с определенными научными заслугами, был человеком постарше, но столь же не обремененным собственностью. Несколько лет он провел в Англии, получил почетную степень доктора медицины Эдинбургского университета и опубликовал несколько работ, внесших важный вклад в английскую медицинскую науку. Бенджамин Франклин и Гете интересовались его работами в области физики. Именно этого человека Карлейль называл «бешеной собакой», «злобным», «низким», а также «ненасытной пиявкой» — последнее, видимо, является признанием вклада Марата в науку.