Волк среди волков - Ханс Фаллада

Пагеля бросает в жар и в холод. Ведь ему надо искать ротмистра. Чего только не может наделать ротмистр за это время! Но он послушно идет к постели. Неуверенно смотрит на спящее, спокойное лицо, неуверенно говорит:

— Кажется, спит…

— Вы ошибаетесь! Я уверена, что ошибаетесь, скажите ей что-нибудь. Виолета, Вайо, милочка, господин Пагель здесь, хотел бы с тобой поздороваться… Смотрите, у нее дрогнули веки!

И Пагелю так показалось. Вдруг ему приходит в голову мысль крикнуть девушке, которая притворяется спящей: «Лейтенант здесь!»

Эта мысль только мелькнула, он тотчас же ее отверг, разве делают такие вещи? Разве делают такие вещи на глазах у матери? И почему бы наконец не оставить ее в покое, если она во что бы то ни стало хочет покоя? Надо же искать ротмистра.

— Нет, конечно, спит, — повторяет он успокоительно, — и я дал бы ей отоспаться. А теперь я сварю для нас с вами кофе…

Он еще раз улыбается фрау фон Праквиц ободряющей улыбкой, он играет постыдную комедию; еще раз заглядывает, на глазах у неотрывно следящей за ним женщины, в пустую спальню ротмистра. И выходит, кивая: «Все в порядке». Затем медленно, неторопливо, преследуемый ее взглядом, спускается по лестнице в первый этаж.

Инстинкт ведет его правильно. Из шести дверей, выходящих в сени, он выбирает дверь в курительную, так как сегодня во время уборки заметил, что здесь как раз стоят две единственные вещи, которые могут интересовать ротмистра в его теперешнем состоянии: шкаф с ружьями и шкаф с ликерами.

Услышав шум открываемой двери, ротмистр шарахнулся, как пойманный вор. Он прислоняется к столу, одной рукой держась за спинку большого кожаного кресла, в другой зажав вожделенную бутылку.

Пагель тихонько притворяет за собою дверь. Так как это только бутылка водки, а не револьвер, он позволяет себе говорить шутливо.

— Алло, господин ротмистр! — весело кричит он. — Оставьте что-нибудь и для меня! Я устал как пес и тоже не прочь освежиться!

Но веселый тон не возымел действия. Ротмистр, как это часто бывает с пьяными, хорошо понимающими, что их поведение позорно, ротмистр сейчас особенно дорожит своим достоинством. Он замечает лишь дерзкую фамильярность в тоне своего служащего, этого мальчишки. Он гневно кричит:

— Что вам здесь надо? Что вы за мной ходите по пятам? Я запрещаю вам! Сейчас же убирайтесь!

Он кричит очень громко, но очень неясно. Почти парализованный алкоголем и вероналом язык отказывается отчетливо произносить слова, ротмистр еле ворочает им, его голос звучит будто сквозь платок. Это только разжигает его гнев, лицо беспокойно дергается, с ненавистью смотрит он воспаленными глазами на своего мучителя, этого молокососа, которого он подобрал в грязном болоте большого города и который теперь хочет им командовать.

Пагель не знает, до какой степени опасен его противник, он не замечает, что имеет дело с полусумасшедшим, от которого можно ожидать всего. Беззаботно подходит он к ротмистру и дружески говорит:

— Идемте, господин ротмистр, вам надо опять лечь. Вы же знаете, ваша жена не хочет, чтобы вы пили. Ну, пожалуйста, отдайте мне бутылку.

Слова, которых ротмистр отнюдь не желает слышать, которые смертельно оскорбляют его.

Ротмистр, колеблясь, протягивает бутылку бывшему юнкеру… Но в ту минуту, когда Пагель собирается взять ее, бутылка поднимается и обрушивается на его череп с таким грохотом, будто распадается на части весь мир.

— Вот тебе, молодчик! — с торжеством кричит ротмистр. — Я научу тебя подчиняться!

Пагель, схватившись руками за голову, отступает. Несмотря на оглушительную, всепоглощающую боль, ему лишь сейчас становится ясна вся громадность несчастья, свалившегося на этот дом. Становится ясно то, что уже несколько часов назад поняла фрау Эва: не пьяный перед ним сумасшедший… А что касается молодой девушки…

— Станьте как полагается, юнкер! — приказывает ротмистр. — Не стойте так небрежно перед начальником!

Не обращая внимания на отчаянную боль, на то, что он едва может согнуть шею в затылке, Пагель заставляет себя стать прямо, руки по швам. Боже мой! Нельзя тревожить фрау Эву! Ведь все это дело двух-трех минут, водка и веронал окажут свое действие. Он успокоится, нельзя доводить до драки. Пагель все еще дрожит, ведь подымется шум…

— Смирно! — кричит ротмистр.

Еще раз вспыхивает в нем воля к жизни, еще раз позволяет он себе командовать, быть самим собой. В уста его вложено слово, слово непререкаемой власти, требующей полного повиновения. Сильнее, чем вино, опьяняет его в последний раз ощущение власти.

— Смирно, юнкер Пагель! Два шага вперед! Равняйсь! Смирно! Смирно, говорю я! Почему вы шатаетесь?

— Что это? — спрашивает голос стоящей в дверях фрау Эвы. — Ахим, ты не можешь дать мне минуты покоя, зачем ты меня мучаешь?..

Ротмистр с быстротой молнии оборачивается.

— Я тебя мучаю? — кричит он. — Это вы меня мучаете! Оставьте меня! Дайте мне околеть, дайте мне напиться, ведь это же единственное, на что я годен! — И вдруг неожиданно мягким тоном: — Вольно, юнкер Пагель. Надеюсь, я не слишком сильно ударил вас, это не входило в мои намерения.

И снова бессвязнее:

— Не знаю, что со мной, почему я это делаю. Что-то такое есть во мне, оно всегда было во мне, я подавлял его, а теперь оно рвется наружу. Никто не может его удержать, оно рвется наружу. Но если напиться, оно стихнет, оно заснет…

Он бормочет про себя все тише и отшвыривает носком лежащую на полу бутылку, из которой вытекла жидкость. Качая головой, он снова оборачивается к шкафу с ликерами.

— Давайте понесем его, господин Пагель, — устало говорит фрау Эва фон Праквиц. — Можете вы его поднять с той стороны? Мы как-нибудь втащим его по лестнице. Наверху я взгляну, что у вас с головой. Мне необходимо вернуться к Виолете. Ах, оставьте его, пусть берет водку, все равно все погибло. О Пагель, если бы не Виолета, зачем бы мне еще жить! Лучше бы улечься по примеру мужа и дочери в постель и заснуть, отогнать от себя все заботы. Ах, скажите же, Пагель, какой во всем этом смысл, к чему выходить замуж, и любить мужа, и родить ребенка, если потом все рушится, остается один прах. Муж и ребенок — все прах. Скажите, Пагель!

Но Пагель не отвечает.

Маленькая унылая группа людей ощупью, спотыкаясь, подымается по лестнице во второй этаж. Ротмистр вряд ли в твердой памяти, но бутылку он держит крепко. Женщина так лихорадочно возбуждена, что несколько раз останавливается, совершенно забывая о ротмистре, и все говорит с Пагелем, ждет от него ответа…

А наполовину оглушенный Пагель слушает ее слова, но одновременно различает еще какой-то звук, и в его измученном мозгу медленно пробивается мысль, что он слышит нечто страшное, нечто ужасающее…

Да, тишина в доме уже нарушена. Между обрывками речи фрау фон Праквиц он слышит со второго этажа звук, которого еще не слышал в эту ночь, жуткий, ужасный звук, сухой, деревянный, бездушный.

Хлоп-хлоп!

И опять:

Хлоп-хлоп-хлоп…

И, прерывая речь фрау Эвы, Пагель поднимает палец (ротмистра он бесцеремонно опустил на ступеньки лестницы) и, не отводя от нее глаз, шепчет:

— Вот оно!

И фрау Эва тотчас же замолкает, и поднимает голову, и взглядывает на Пагеля, и прислушивается к тому, что делается наверху, но все тихо…

Хлоп-хлоп…

Подбородок фрау Эвы начинает дрожать. Ее белое лицо пожелтело, осунулось, точно от внезапной болезни, глаза медленно наполнились слезами.

И снова доносится: хлоп…

В то же мгновение чары спадают, и оба одновременно бросаются вверх по лестнице. Они бегут по короткому коридору, врываются в спальню Виолеты…

Спокойна комната, в свете висящей на потоке лампы сверкает белизной постель. Но кровать пуста. Неприкрепленные створки окон хлопают на ветру медленным, бездушным, деревянным звуком: хлоп-хлоп…

И вот наступает то, чего боялся Пагель все время, чего он с трепетом ждал: крик женщины, ужасный, нескончаемый крик женщины, дробящийся на сотню, тысячу криков, точно адский смех, который никогда не прекратится… Дитя человеческое, раздавленное своей мукой.

Вновь и вновь говорит себе Пагель, укладывая фрау Эву на диван, гладя ей руки, уговаривая, чтобы согреть ее звуком дружеского, человеческого голоса, вновь и вновь говорит он себе, что это крик не сознательный, что фрау Эва оглушена безумной болью. И все же в этом крике ему чудятся голоса всех матерей, неизбежно теряющих своих детей — все матери теряют детей, рано или поздно. «Ибо мы здесь лишь мимолетные гости».

Пагель подходит к окну, чтобы закрыть его и прекратить невыносимое деревянное хлопанье. При этом он бросает торопливый взгляд на увитую плющом шпалеру, ему кажется, что одна из веток примята; он запирает окно. Пагель знает достаточно: выданный склад оружия — лейтенант — его обращение с Виолетой. Полчаса назад у него было искушение крикнуть Виолете, которая прикидывалась спящей: лейтенант пришел! Он этого не сделал, а лейтенант и в самом деле пришел, размышляет Пагель; все понятно, думает он. Но что сказать бесчувственной женщине?..