Волк среди волков - Ханс Фаллада

Фрау Эва фон Праквиц, урожденная Тешов, поднимает глаза: уже пять минут первого. Решающий, роковой час наступил.

Ее знобит, хотя в комнате душно. Она открывает окно, тихо дует ветер во мраке ночи, тихо падают капли с деревьев. Она высовывается наружу, но не различает ничего, только тени и тени. И из этого мира теней придет опасность, угрожающая миру ее близких?

Ее все знобит. «Что я делаю, — думает она с испугом. — Мерзну — и открываю окно? Совсем свихнулась! Слишком много для одного человека…»

И она тщательно закрепляет крючками створки окон, чтобы они не хлопали от ветра.

В это мгновение внизу громко звонит электрический звонок.

Фрау фон Праквиц и Пагель, каждый, стоя в дверях своей комнаты, смотрят друг на друга через коридор. Молодой человек не понимает, почему лицо фрау Эвы побелело от страха…

— Звонок, — шепчет она…

— Может быть, шофер? — отвечает он успокоительно. — Он, должно быть, где-нибудь в деревне поужинал и теперь хочет…

— Нет! Нет! — в страхе кричит она.

Опять звонит звонок.

— Не открывайте! — просит фрау Эва. — Пожалуйста, господин Пагель, может случиться несчастье.

— А не Лотта ли это? — снова делает он попытку успокоить ее. — Лотта ведь тоже ушла. Нельзя же оставить ее за дверью. Господин ротмистр успокоился, разрешите мне открыть…

— Прошу вас, не надо, господин Пагель, — умоляет она, точно ребенок. Как будто можно запереться от несчастья — расплаты за неправильно прожитую жизнь.

Но он уже бежит вниз по лестнице, он бежит легко и быстро, его голова мыслит ясно, тело готово к любой опасности. Глупо, но какая-то радость наполняет его; он недаром живет на свете, он выполняет задачу, пусть самую маленькую — доказать женщине, стоящей там, наверху, что ее страхи напрасны. Впервые он понял всем своим существом, телом и душой, что жизнь приносит радость только тому, кто выполняет задачу неуклонно, малую или большую, что полнота жизни исходит только из собственного «я», а не из окружающего мира, не из какого-нибудь выигрыша в азартной игре…

Звонок прозвонил в третий раз.

Фрау Эва наверху кричала что-то непонятное.

Пробегая мимо, Пагель увидел в сенях толстую дубовую палку, которую ротмистр имел обыкновение брать с собой, отправляясь в лес. Он схватил ее, взмахнул ею, чуть не разбил висячую лампу и с дубинкой в руках, готовый к бою, открыл дверь как раз в ту минуту, когда звонок прозвенел в четвертый раз.

За дверью стоял господин фон Штудман, красный и сердитый, с тяжелым чемоданом в руке.

— Вы, господин фон Штудман! — воскликнул ошеломленный Пагель. Ему стало стыдно, и он выпустил из рук свое смехотворное оружие.

— Да, я! — сказал Штудман мало свойственным ему раздраженным тоном. Не понимаю, что сегодня творится в Нейлоэ! Я думал, — продолжал он обиженно, — что меня будут ждать бог весть с каким нетерпением, ведь я привез немалую сумму денег, — и что же? На вокзале я не застал экипажа, в конторе темно и заперто, в замке нет света, там какая-то кутерьма, будто идет пир горой, однако никто не открывает… А здесь я десять минут стою под дождем и звоню.

В голосе Штудмана — горький упрек, словно ему только сейчас, после этого перечня, стало ясно, какой крестный путь он проделал по вине других.

— Послушайте, Штудман, — быстро прошептал Пагель, втаскивая изумленного друга в коридор и тщательно запирая за ним дверь. — Здесь или скорее, в Остаде, по-видимому, произошло несчастье. Фройляйн Виолета вернулась из Остаде тяжелобольная, а ротмистр — пьяный в дым! Подробностей я не знаю. Главное, фрау Эва сама не своя, она, как видно, страшится еще нового несчастья, понятия не имею какого… Я с ними один-одинешенек. Да, забыл, здесь была контрольная комиссия, она увезла из лесу склад оружия. Вы о нем знали?

— Я? — с возмущением воскликнул Штудман и тяжело опустил на землю свой чемодан. — Я знал?..

— Да, — крикнул Пагель наверх фрау Эве, — все в полном порядке. Здесь господин фон Штудман. Можно ему подняться к вам?

— Господин фон Штудман! — воскликнула фрау Эва. — Да, конечно. Сейчас же, немедленно! Слава богу, господин фон Штудман, что вы здесь, мне так нужна помощь… Я не могу уйти отсюда.

Пагель тихонько вернулся в комнату, к ротмистру. Его хозяин как будто спал, на этот раз его не вырвало после веронала. Две таблетки. Но верить ему нельзя. Он лежал с закрытыми глазами, спокойно дыша, но и не спящий может лежать с закрытыми глазами, спокойно дыша. У Пагеля было впечатление, что не все благополучно. Ему казалось также, что ротмистр за время его отсутствия поднимался с постели. Доказательства не было, но такое у него впечатление. Он нашел также, что у ротмистра злое, ожесточенное выражение лица, и решил быть начеку. По-видимому, наставления старшего надзирателя Марофке не пропали даром…

Тем временем Пагель прислушивался к голосам из комнаты Виолеты. Слов он не мог расслышать, но голоса различал хорошо, ведь и здесь и там двери в коридор были полуоткрыты. Можно было разобрать, что голос Штудмана звучал несколько обиженно, и ничего удивительного тут не было. Он мчался сломя голову и не жалел трудов, он из кожи лез вон и своего добился, он привез кучу денег — столь желанных, столь необходимых денег, но на станцию не выслали лошадей, никто его не встретил, деньгами никто не интересуется, все, что он сделал, ни к чему! Мы тем временем заболели, мы заняты другим — несчастьем, уже случившимся и ожидаемым, — более важными делами…

Бедный Штудман! Пагель ясно видит, как он стоит у неосвещенной конторы, с увесистым саквояжем, который он ни на минуту не выпускает из рук. Это добрая нянька, переживающая вечное разочарование всех нянек: она достала столь желанную игрушку, а ребенок на нее и не смотрит, он давно уже занят чем-то другим!

Пагель, у которого слипаются глаза, — ведь он с половины пятого на ногах, — постигает в этот тихий ночной час, почему любезный, дельный, отзывчивый Штудман остался пожилым, одиноким как перст, бездомным холостяком. Люди не любят своих спасителей — когда опасность миновала, они тяготятся их превосходством.

Голоса наверху продолжают звучать, то повышаясь, то понижаясь. Пагель смотрит на свои ручные часы, уже почти половина первого. «Собственно, я не прочь, бы лечь в постель, — думает он в полусне. — Хочется спать, ротмистр последние четверть часа не шевелится, он тоже спит. Но я не могу покинуть женщин, Штудман пробудет там недолго, голос фрау фон Праквиц звучит все более раздраженно. Ах, чашечку бы кофе, хорошего, густого, черного, крепкого кофе!»

И ему мерещится, что он сходит вниз, в кухню… Там у них кипятильник, он заметил его сегодня утром, это дело двух минут. Он намелет себе хорошую порцию кофе, всыплет в чашку, зальет кипятком, даст ему три минуты настояться и, сбрызнув холодной водой, выпьет эту штуку, с пылу горячую, вместе с гущей. «Ах, я сразу повеселею, как рыба в воде!»

Но ему нельзя отлучиться, он не может выпить чашку бодрящего кофе, такого, какой иногда варила Петер, прежде чем он отправлялся играть; надо ведь сидеть здесь, у пьяного ротмистра, который наверняка не спит. Почему он держит руки под одеялом? В том полузабытье, в каком теперь находится Вольфганг, он даже допускает, что ротмистр запасся ножом, когда вставал с постели. Но действительно ли он вставал с постели?..

Засыпающий мозг Вольфганга решительно отказывается уделить какое бы то ни было внимание этому вопросу. Зато чашка кофе снова всплывает в воображении молодого человека, он буквально видит ее перед собой, она дымится, и на ее тусклой коричнево-серебристой поверхности видна тонкая пленка разбухшего в кипятке кофе.

Ах, незаменимая это штука в минуту усталости! И Вольфганг Пагель вдруг с глубоким чувством облегчения вспоминает, что ему даже не придется спускать вниз и кипятить кофе, Лотта еще придет сюда. Шофер тоже придет, но прежде явится Лотта, которая сварит ему кофе. Куда она девалась? Ведь скоро половина первого… Все равно она сварит ему кофе…

Тут Пагель сразу очнулся от своей дремоты. Не шорох ли одеяла разбудил его, хотя ротмистр лежит сейчас тихо — не показалось ли ему, что босая нога коснулась пола?..

Нет, ротмистр лежит совершенно спокойно. Замолкли голоса наверху. Да, правильно, что же это сказал Штудман? В замке темно, но какая-то кутерьма, и никто не открывает… Прежде он пропустил эти слова мимо ушей, но они застряли у него в мозгу и теперь пробудили его от дремоты. Лотты все еще нет, а в замке темно и кутерьма…

Пустяки, на старика Элиаса можно положиться — человек надежный, а мыши всегда пируют, когда кошка уходит из дома. Все-таки надо будет порасспросить Штудмана! У Пагеля осталось неприятное чувство; случай с Марофке сделал его более осторожным, он уже не бродит по земле с прежней беспечностью, он чувствует свою ответственность. Ответственность за что? Ответственность за то, что он делает! Перед самим собой! Нет, он не забудет расспросить Штудмана.