Государевы конюхи - Далия Трускиновская

— Веди, — позволил Давыдов.

Стенька поморщился — уж больно молодой подьячий старался показать свою значительность. А как ни пыжься — все равно почтеннее Деревнина выглядеть не будешь, стать не та, голос не тот.

Пока шли к погребу, Стенька внимательно глядел по сторонам, запоминал расстояния. Боярский двор был невелик, пришли быстро, Давыдов приказал отпирать, послал вниз Стеньку, велел сдвинуть с места бочку и поглядеть, каков лаз. Сам стоял в шубе, выпятив бородку, неподвижно — еще недоставало, чтобы Земского приказа подьячий сам по грязным погребам в куньей шубе мыкался!

Стенька поднял в погребе неслыханный галдеж. Отодвинув капустную бочку, вопил он прямо в лаз, по имени Мирона не называя, но все известные товарищу имена приказных поминая исправно.

— Батюшка Аникей Порфирьевич! — голосил Стенька. — Как старым подьячим Деревниным говорено, лаз тот неширок, длинен, ползти можно!

— Скидывай кафтан, заползай! — приказал наконец сверху Давыдов.

Стенька бы полез, но услышал в лазе пыхтение.

— Мироша, выбирайся… — прошептал он. — Руку давай!

Он помог Мирону выбраться и отряхнул его от грязи.

— Слава те Господи, — сказал Мирон. — Дальше-то как?

— А как уговорились, — и тут Стенька вновь заблажил отчаянно: — Аникей Порфирьевич! Кузьма! Никон! Я его словил!

Приставы без лишних слов устремились в погреб и схватили Мирона.

— Он за бочками прятался! — восклицал Стенька, вылезая на свет Божий. — Ишь, кусаться вздумал! Не на такого напал! Я коли что изловлю — держу крепко!

— Молодец, хвалю, — весомо молвил Давыдов, явно подражая повадке подьячего Колесникова. — Этого человека мы забираем.

— Да уводите его, Христа ради! — сказал приказчик. — Нам он тут не надобен! Допросите у себя хорошенько, от кого он про наш погреб прознал. А дыру теперь заделаем, и помину не останется.

И вроде должен был вспотеть Аникушка в своей роскошной шубе, а пот со лба утер приказчик Василий Ильич. Стенька прошмыгнул мимо него и поспешил к воротам, за ним шествовал Давыдов, за Давыдовым приставы тащили Мирона.

Таким образом они покинули боярский двор, прошли через Кремль, явились в Земский приказ и там только отпустили свою добычу.

— Слава те Господи! — сказал Деревнин, когда ему обо всем доложили. — Обошлось! Благодарственный молебен в Казанском соборе закажу.

У Стеньки же мысли были отнюдь не божественные. Ему больше всего хотелось найти свой чертеж боярского двора, припрятанный Деревниным, и еще раз поразмыслить над расстояниями.

Мертвое тело либо перебросили через забор, либо его притащил загадочный инок Феодосий. Исчезновение инока могло означать что угодно — может, это он к красивой боярышне пробирался. Или же по каким-то своим хитрым причинам решил спрятаться на троекуровском дворе. Коли так — вряд ли он поволок бы с собой тельце в мешке, уж больно много приключений для одного человека получается. Тем более — дитя не первый день мертво, должен быть запах…

Стеньку опять посетила отчаянная мысль. И он уже не чаял, как бы поскорей добраться до дому.

Но не вышло — его отправили на торг, чтобы хоть под конец дня потрудился там, где по службе положено. А потом пришлось вместе с Мироном идти к нему домой за оставленным кафтаном, и было уже не до отчаянных затей.

Но Стенька, что бы ни делал, держал в голове свою распрекрасную мысль, поворачивал ее и так, и этак, она зрела, и это состояние умственной работы радовало его несказанно.

Пригнав аргамаков в Коломенское, Данила и Богдан пообедали, чем Бог послал, а послал он уху лещовую с пшеном сорочинским, гусиные потроха, пироги с сыром, оладьи с патокой. И по чарочке — как водится! Все это им выдали щедрой рукой на государевой кухне. Конюхов все знали и морить голодом бы не отважились — нажалуются Башмакову, поди потом оправдайся…

Не успели, вздремнув, подняться на ноги — новая забота. Кони есть — сбруи нет! А государю угодно любоваться, как молодых стольников учат, так что кони должны быть оседланы и взнузданы богато. А кому скакать в Кремль? Не так уж много конюхов на Аргамачьих и Больших конюшнях, и из того количества сколько-то взяли в Коломенское, каждый человек на счету. Тех, кого держат больше для черной работы, выходит, гонять не станут. А отправят уже несколько отдохнувших Богдана, Данилу, а также Семейку Амосова и Тимофея Озорного — вчетвером надежнее, ведь повезут дорогое конское снаряжение.

Данила, узнав про новое приказание, надулся — чаял отдохнуть подольше. Когда же Богдаш по дурной своей привычке принялся его вышучивать, Данила от скверного настроения вспомнил, как товарищ недавно вдруг ни с того ни с сего заговорил о Настасье-гудошнице.

С самой зимы не было о ней слышно. После Масленицы она, скорее всего, убралась из Москвы да и ватагу с собой увела. Убралась бы она так же и из Данилиной памяти!

Не мог позабыть, да и только. Выходит, не один он помнил…

Данила произвел целый розыск. И увидел, что Богдашка — в более выгодном положении, чем он сам. Взять хотя бы знакомство. Данила повстречал Настасью, будучи в самом жалком положении, замерзший, нищенски одетый, вспомнить хотя бы, как его зазорные девки принарядили — со стыда сгореть впору! А Богдаш не просто повстречал — в лесу от смерти спас. Такое не забывается. Да и хорош собой Желвак, они с Настасьей были бы славной парочкой, ее смоляная коса да его золотистые кудри…

И потом, зимой, когда ночью Данила схватился драться со скоморохом Томилой, валялся под ним в снегу, кто возник вдруг, словно архангел Михаил, поймал Томилину руку с ножом, спас товарища словно бы играючи? Богдаш! Опять показал свое молодечество, бесшабашную свою отвагу, а она-то смотрела…

Словом, Данила сделал все возможное, чтобы вогнать себя в лютую хандру.

Выехали не сразу — ждали послания к Конюшенному приказу, чтобы подьячие велели выдать из кладовых сбрую. Потом Тимофею приспичило зайти в Вознесенский храм, как будто раньше не мог. Вроде Великий пост давно окончился, до Петровского поста далеко, не время ему помышлять о божественном. Однако пришлось ждать с оседланными бахматами у белого церковного крыльца.

И, казалось бы, езды от Коломенского до Аргамачьих конюшен — менее десяти верст, однако тащились, как вошь по шубе. И притащились — пользуясь отсутствием государя, подьячие Конюшенного приказа разбежались, не дожидаясь вечера. Двери на запоре, сторож Сергейка (лет ему под семьдесят, а все — Сергейка) знать ничего не знает. Стало быть, с утра пораньше придется брать сбрую, а ночевать на Аргамачьих.

Тимофей очень обрадовался — хоть и с опозданием, а попадает на богослужение в Успенский собор. Богдаш и Семейка переглянулись, Богдаш показал Семейке кулак — что ж ты, брат, за нашим богомольцем не уследил? Того гляди, завел он нового знакомца в черном духовенстве, и тот знакомец его в обитель сманивает. Данила, видевший это, из чувства противоречия Богдашке увязался за Тимофеем. Опять же — есть о чем попросить Господа. Чтобы послал какого ни есть ангела вынуть из Данилиной души память о Настасье и ее поцелуях.

Богдаш и Семейка молча пошли следом.

Успенский собор был дивен несказанно — изнутри весь золотой. Так было сделано полтораста лет назад, роспись шла по золотому полю, и когда при государе Михаиле Федоровиче ее обновляли, то знаменщики тщательно перенесли все иконописание на листы. Государь пожелал возобновить внутреннюю отделку собора с большим против прежнего великолепием, и обошлась роскошь почти в две тысячи золотых червонцев. Тысяча квадратных сажен храмовых стен сияла золотом, Царские же врата пятиярусного иконостаса, установленного как раз накануне чумы, были серебряные. Тут не столько молиться, сколько дивиться на убранство и ощущать бессловесный внутренний трепет перед старинными намоленными образами.

Тимофей знал правила поведения в храме, и все же пошел, протискиваясь между богомольцами, к кануннику. Данила, не понимая его замысла, — следом.

Свечкой Тимофей запасся еще у входа, у свечного ящика. И, затеплив, прилепил ее, тоненькую, в широком, заросшем воском гнезде.

— Помяни, Господи, душу раба твоего младенца Ильи… — прошептал он. — И прости ему все прегрешения, вольные и невольные, и даруй ему царствие свое небесное…

Данила удивился — вроде никаких младенцев с таким именем в родне у Тимофея не числилось, а он, когда нападала святость, заказывал сорокоусты во здравие и за упокой по такому пухлому помяннику, что возникало сомнение: точно ли он хоть раз в жизни видел всех, кто туда вписан.

Два часа спустя, после службы Тимофей и Семейка объяснили, что за младенец такой. Причем Тимофей искренне жалел Илюшеньку, даже молвил горестно: «Вот так-то и заводи чадушек…», что заставило Богдана опять нахмуриться — явственно повеяло ладаном. Семейка же отнесся к смерти мальчика куда более спокойно — где город, там и воры, и злодеи, и мертвые тела, без этого город не живет…