Призрак Проститутки - Норман Мейлер

Мы ездили на машине в Тампу и Фламинго, что на знаменитых флоридских болотах Эверглейдс. Когда мы вместе проводили день накануне ночи любви, особенно приятно было мчаться с ней в машине. Она обожала открытые машины. Их я и арендовал. У меня был кое-какой капиталец, завещанный дедом с отцовской стороны, — облигации Бангор-Сити, штат Мэн, выпущенные в 1922 году, — к которому мне дозволялось прикоснуться лишь по достижении сорока лет. Сейчас я мог пользоваться процентами, но только по-тихому, поскольку по семейному протоколу это было табу. Кто знает, почему в нашем семействе кто-то делал так или эдак? Как бы там ни было, я, внешне вполне добропорядочный Хаббард, никогда не забывал переводить проценты на свой банковский счет. И теперь былая моя бережливость взвизгивала и разражалась проклятиями в мой адрес всякий раз, как я пытался удовлетворить очередную прихоть божественной Модены Мэрфи. Я так страдал от бесконечной тяжбы между спонтанной расточительностью и генетической скупостью, что конфликт между Гарри Хаббардом и Томом Филдом, транжирившим ренту на роскошную жратву и белые кабриолеты, становился просто невыносимым.

А как Том и Мо любили кататься! Стояла жара, уже зарядили дожди, и я начал обращать внимание на небо Южной Флориды. Чудесным утром оно невесомо расстилается над тобой, его чаша пуста, и лишь бескрайняя голубизна отражается в зеркале Великих болот подобно эмпиреям американского Запада, но если земля Флориды всегда плоская, как водная гладь, у небес бывает своя топография. Водяной шквал подкатывает так же внезапно, как обласканные солнцем вершины проваливаются в черноту пропастей. Форма и поведение дежурного облака должны всегда находиться в поле зрения, иначе не успеешь поднять верх машины. Иногда облака горделиво выплывают из-за горизонта, оповещая о приближении тропического ливня заранее, а то возникают из ничего, словно крюки, готовые продырявить небо. На черном фоне атмосферной ярости штормовые тучи напирают и лезут друг на друга, меняя свои и чужие масштабы и очертания, в то время как нижняя часть картинки не меняется, лишь встречные насекомые оставляют на ветровом стекле темные плевки, и их внезапная гибель еще долго напоминает о себе сквозь лавину дождя.

Разверзлись хляби небесные — это уж точно про юг Флориды! Вот вы летите по шоссе на скорости, раза в два превышающей допустимую, и путь впереди, как длинная белая стрела, упирается в горизонт, а спустя всего несколько мгновений со всех сторон, будто великаны в капюшонах, вас обступают грозовые облака. Через десять минут сплошная стена воды вынуждает свернуть на обочину и переждать. Гнев небесный, такой же сокровенный и всемогущий, как гнев родительский, обрушивается на жестяную шкуру машины. Но вот дождь перестал, и мы с Моденой — ее головка на моем плече — снова мчим по просторам Южной Флориды.

Мы ни разу не заводили речь о том, что произошло в Лос-Анджелесе. Она никогда не вспоминала ни Джека, ни Сэма. Они будто испарились, и, учитывая глубину ее раны, я эти вопросы не поднимал. Печаль и безмолвие водили с ней дружбу. Да и я, быстро привыкнув к этому и перестав тосковать по Киттредж, мог часами ехать с Моденой в машине, не произнося ни слова. Оптимизм любовника убеждал меня, что молчание сближает нас. Я думал так до тех пор, пока не заподозрил, что даже во время любовных утех мысли Модены где-то совсем в другом месте, и вот тогда-то до меня и дошло, как много еще с нами обожаемого кандидата. Подчас где-то посередине акта я вдруг чувствовал, что Модена где угодно, только не со мной, и меня охватывала тоска, как на затянувшейся вечеринке.

Примерно в это время я получил письмо от отца, пришедшее с почтой из Эпицентра. Это было свойственно ему — при наличии множества способов связи на территории страны: по автомату в условное время, через шифратор-дешифратор, кодовый спецшунт, непрослушиваемый телефон, обычный внутренний телефон управления и прочие хитроумные штуковины — мой отец по-прежнему пользовался допотопными методами времен Управления стратегических служб. Он писал письмо, засовывал его в конверт, заклеивал липкой лентой в три четверти дюйма (по прочности не намного уступающей стали) и бросал в ящик для исходящей корреспонденции. На отпаривание такого пояса целомудрия с последующим восстановлением девственности конверта пара опытных перлюстраторов должна была, наверно, потратить не один рабочий день, но были и куда более грубые методы перехвата. Письмо привлекало внимание и могло быть попросту украдено. Ни единого раза за всю карьеру, хвастался отец, этот способ общения его не подвел, хотя нет, поправлялся он, один раз все-таки было, но тогда самолет разбился. Так что черта лысого он откажется от писания собственных писем собственной рукой и собственноручной их отправки куда полагается.

Я прочитал:

Дорогой сын!

Я буду в Майами в воскресенье, и это краткое послание имеет целью сообщить тебе, что я желал бы провести этот день с тобой. Поскольку мне не хотелось бы при встрече начинать не с той ноты, позволь заранее сообщить тебе грустную весть о том, что супруга Мэри и я, не дотянув года до серебряной свадьбы, уже шесть месяцев как расстались и ныне мы вступаем в бракоразводный процесс. Боюсь, близнецы на ее стороне. Я уверял Роки и Тоби, что мы расходимся, учитывая обстоятельства, сравнительно мирно, но они, похоже, здорово огорчены. Так или иначе, она их мать.

Нам нет необходимости обсуждать этот вопрос, когда я буду в Майами. Просто я хотел, чтобы ты был в курсе. Давай-ка немного расслабимся и возобновим знакомство.

С любовью

Я заранее настроился провести этот день с Моденой и в неожиданно изменившихся обстоятельствах поначалу подумал, не представить ли ее отцу, но, во-первых, я опасался, что он ее у меня отберет, а во-вторых, мне было приятно, что отец намерен выделить мне так много времени — в наших семейных анналах ничего похожего не числилось.

Но моя проблема разрешилась сама собой: Модена надумала в эту субботу работать, и я встретил отца в аэропорту один. Он выглядел усталым, на скулах сквозь загар проглядывал сероватый оттенок, и в течение первого часа он в основном молчал. Было всего лишь десять часов утра, но ему не терпелось ехать прямо на пляж.

— Мне надо пробежаться, — заявил он, — а то от этой конторской тягомотины все нутро свело.

Я мрачно кивнул.

— Сегодня исполняем все твои пожелания, — сказал я ему, заранее зная, что забега на выживание не избежать.

Так бывало всегда. С тех пор как мне стукнуло четырнадцать, он неизменно заставлял меня совершать эти долгие, изнурительные забеги всякий раз, как мы оказывались вместе, и я неизменно проигрывал. Мне иногда казалось, что главное событие в жизни отца произошло задолго до его прихода в УСС, а затем в ЦРУ, — это произошло, когда он получил звание лучшего левого хавбека второй сборной Америки по футболу, присвоенное ему Ассошиэйтед Пресс по итогам сезона 1922 года. Разумеется, он так и не простил себе, что не попал в первую сборную, но таков уж мой отец.

Я завел дружбу со сторожем бассейна в «Фонтенбло», поэтому повез отца туда, и мы переоделись в свободной пляжной кабинке; я предусмотрительно прихватил с собой лишние плавки, и через несколько минут мы выскочили на пляж для пробежки.

И вот тут я возблагодарил Модену. Хотя в числе ее прочих прелестных противоречивых качеств было стремление во что бы то ни стало сохранять свои длинные серебряные ногти, спортивного азарта в ней тоже было хоть отбавляй. Я мог преподать ей азы парусного спорта и показать разные приемчики для большей раскованности на теннисном корте. Модена схватывала все на лету, но и сама оказалась прекрасным наставником в прыжках с вышки и в плавании наперегонки. Бывало и так, что, выкроив время, мы по ее настоянию бегали по пляжам взапуски. Так что, невзирая на хронический недосып и столь же постоянную необходимость борьбы с синдромом похмелья, я все же был, как никогда, в форме для стайерского поединка с моим пятидесятитрехлетним отцом, у которого, как я с облегчением и одновременно с грустью заметил, на поясе прибавился лишний дюйм.

— Мы не будем по полной программе, — сказал он, — так, пробежимся немножко.

И мы помчались на север по бесконечной ленте майамского пляжа, по широкой, утрамбованной волнами полосе, к этому часу уже раскалившейся как сковорода. По левую руку, на суше, мимо нас проплывали громады отелей, белые, сверкающие, монументально-однообразные. В глазах зарябило от навалившейся жары, и узкая повязка на моей голове сдавила череп, добавив еще одну пытку к бесчеловечным издевательствам над собственной плотью, а мы все бежали и бежали рядом, накручивая уже вторую милю, и дыхание Кэла стало откровенно прерывистым, тяжелым, и струйки пота заструились по изгибам его могучего волосатого торса, а я все летел с ним вровень, решив, что сегодня, именно сегодня, подстегиваемый невидимым присутствием Модены, я наконец приду к финишу первым.