Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

В утомительно-ритмичный стук молотка за стеною вмешалась дрель.

– Будто нарочно! – сжала ладошками виски Анна Витольдовна, – так они всё изнутри доломают… нас тоже по ночам перевозить будут?

– Те башни ещё и не заселялись, из-за деформаций при монтаже их сначала должны усилить, и ваш дом обследуют, оценят степень угрозы, – Соснин утешал, как мог, но она не хотела верить; заторопилась на кухню.

Старинная шпалера зелёно-дымчатой гаммы.

Справа от шпалеры, левее окна поблескивали заботливо окантованные миниатюрки: тушь по бежеватой, грубой, будто обёрточная, бумаге; штришки «под гравюру», залитые кисточкой пятна. Три картинки посвящались фальшивой жути естественного отбора средь человечьих особей – оголённые, в бальных платьях, дамы с перекошенными злыми гримасами обезьяньими мордочками, господа в литых смокингах с оскаленными пёсьими пастями, попарно сцепились в аритмии фокстрота, а все скопом – судорожно рвали на куски друг дружку. Кому же подражал дядя? Энергия, многофигурная густота композиций, зачарованных фобиями немецких экспрессионистов? Донеслись ругань, глухие удары – кто-то отчаянно колотил ногою в дверь лифта.

Ещё левее, с интервалом от окантованных миниатюрок – над спинкой кровати, на которой спала Софья Николаевна, между трубой отопления и знаменитым фото с мраморными плечами и самодовольно откинутой головою Кармен-Дельмас – висел сверхлюбопытный тушевой рисунок покрупнее: прогностический городской пейзаж, Знаменская площадь лет эдак через…

В центре её, запруженной стадом автомобилей, боком к Невскому застыл на битюге Александр III. В целости-сохранности белела и двуглавая Знаменская церковь с вынесенными к тротуару главного проспекта часовенками. Зато тоновское вокзальное дурновкусие, эклектическую вялость прочих домов, огородивших площадь, заместили стеклянные фасады в пуристическом духе Миса, о скором творческом взлёте которого дядя вряд ли подозревал, однако отважно отдавал блестящие грани новомодных кристаллов на откуп бликам и боям облаков. Да-а, всё наоборот вышло! Годы не преминули посрамить умника – Илья Маркович впросак попал.

До чего хороша шпалера! – присматривался Соснин, – а буфет и впрямь близкий родственник дядиного бюро.

В хрустальных висюльках люстрочки дробились угол комнаты, изголовье кровати.

Трещина росла на глазах, ветвилась.

Услышал. – Илья Сергеевич, без вас не управиться.

Бочком, бочком по коридорчику протиснулся в кухоньку.

– Зажгите, пожалуйста, у меня руки мокрые, – скомандовала Анна Витольдовна. Чиркнул спичкой, конфорки, дыхнув мертвящей вонью, пыхнули огненно-синими лепестками; накалились чугунные сковородки. Анна Витольдовна зачерпывала в кастрюльке половником, выливала жидкое тесто – палевый круг желтел, проедался дырочками, края круга румянились, рыжели, там, сям проступали коричневатые пятнышки и разводы. Она смазывала маслом испечённый, уложенный на тарелку блин, сверху клала другой…и морщилась от взвывавшей за стеной дрели.

– Ну и как ведёт себя наша трещина, жить можно?

– Надо проследить за динамикой, понять ускоряется ли процесс.

– Если процесс так ускорится, что в одну прекрасную ночь всех прихлопнет?

Сообразив, что сморозил глупость, Соснин мямлил. – Специалисты изучат замеры, которые я сделаю, просчитают допустимые деформации на моделях, за трещиной непременно надо понаблюдать. – Разумеется, – великодушно кивала она, – вас, Илья Сергеевич, Бог послал! Боялись, что ни свет, ни заря развалимся в пух и прах, вы утешили, хотя, понимаю, утешили по долгу службы – стольких несчастных переселили уже, ночью подгоняли машины с грузчиками, два часа на сборы давали, а понастроили-то, ого-го! На всех не напастись средств, чтобы мебель перевозить. И ещё в булочной слышала, что много людей погибло, когда подобный нашему дом упал, раненных, покалеченных под покровом ночи вывозили за город… Вообще-то я люблю дрожжевое, но сейчас на скорую руку стряпаю, – с аппетитным шипением, пузырясь, разливалось тесто, – или вы, – спохватилась, – поплотнее поесть хотите? Не стесняйтесь, у меня полцыплёнка есть в холодильнике. Нет? Я прописана на Фонтанке, перебралась к Соничке, чтобы помочь, в больницу не берут безнадёжных, коридоры и без них загромождены кроватями, вы и сами наслышаны, наверное, про качество тамошнего ухода. Мы даже съехаться подумывали, но как такое поднять, если сил не осталось, измочалены нервы? А молодые только о себе теперь пекутся, о своей выгоде, высчитанной в квадратных метрах. Противно всё, так на душе противно…читали «Обмен»? Эта квартира кооперативная, Соничкой в итоге моему непутёвому внуку завещанная. Он учился плохо, единственное, что интересовало его – невыносимо-громкая музыка, рок… рок стал роком для близких, я вам скажу, – пошёл в ПТУ, потом забрили в армию, теперь женится, невеста на сносях, – руками показала большой живот.

Опять измерял, трогал неровный край обоев, вспоротых бетонным усилием, вопреки оптимизму вычислительной машины трещина разрасталась. Свежее её ответвление, побежавшее к потолку, пропадало, словно играя в прятки, за акварелью с двумя манерными маскарадными фигурками в полумасках: у одной из них, изображавшей, надо полагать, кавалера с бледным – нетонированная, белая бумага – лицом, ниспадал с плеч винно-красный, длинный и просторный плащ-мантия, подбитый чёрно-белыми, выкроенными из бескрайнего шахматного поля квадратами, а другая фигурка с золотистыми локонами, наряженная в бархатный, болотно-зелёный, с пенным жабо, костюм пажа, кокетливо придерживала выпорхнувшей из кружевного манжета ручкой витой эфес шпаги, – угрожающе приподнятой, преломлённой узкой лаковой рамкой; но тут-то и впору было тереть глаза – шпага продолжалась во вне трещиной, она выбегала как раз из-под обведённого тонким тушевым пером клинка.

Да-а, трещина была, росла.

– Догадались? Леон замечательно нарисовал, да? И подарил на помолвку. А начиналась романтическая история в Крыму – Илья Маркович повстречал в Алупкинском парке, у Хаоса, прелестную девушку, не успел с ней заговорить, познакомиться, но спустя год увидел её на репетиции в Екатерининском собрании и… чем не завязка любовного романа? Соничкой был увлечён тогда некий Арлекин, но она предпочла Пьеро – так Илью Марковича за печаль во взоре прозвали. Его ещё называли «второй Пьеро», первым ведь был Вертинский, в белом своём балахоне, с белым лицом и красными губами; Илья Маркович с ним сдружился, они и потом, перед смертью встретились. Вздохнула. – Да, Леон Илье Марковичу белое, будто меловое, лицо оставил, хотя и придал облику едва ль не победный вид! И Мишенька, помню, приглашение на «Шарф Коломбины» прислал с намёком. О, роман получился долгий, мучительный, с разлукой. И героиня менялась. Для мужчины возлюбленная – пренепременная Галатея, да?

– Соничка, лекарство пора принять! – и в ложечку смешанную микстуру перелила, больная покорно разжала зубы; на подрагивавшей иссохшей руке Анны Витольдовны вздувались синевато-коричневые жилы.

– Это Илья Сергеевич, племянник Ильи, узнаёшь? Его прислали с нашей трещиной разбираться; Соничка выдавила слабую улыбку, глаз блеснул, и опять она отключилась.

– Всё-всё, садимся.

За стеной, вибрируя, загудела дрель.

– В молодости тело возносит, ублажает и красит, в старости измучивает – тут ноет, там колет, стреляет, из изношенного тела тщишься вырваться, как из пыточной камеры. Всё-всё, садимся, готова первая порция; и – тарелку со стопой блинов на стол.

– И уж точно лучше ноги протянуть сразу, чем угасать в доме ветеранов сцены, этой почётнейшей богадельне с фикусами и компотом из сухофруктов, – вздыхала Анна Витольдовна, – жду избавления, но боюсь, боюсь потому лишь, что со мной навсегда уйдёт мама, кто после меня её вспомнит? О, от неё и мой оптимизм, когда кто-то начинал ныть, мама утешала: горевать – или ещё рано, или уже поздно… И Анна Витольдовна вспоминала имение под Вильно, сине-зелёные зеркала Тракайских озёр – урождённая Тышкевич, она там проводила летние месяцы, а постоянно с младенчества жила в Петербурге, на Можайской, до балетной школы ходила в женскую гимназию на…знаете, за Царскосельским, Витебским по нынешнему, вокзалом, за каналом, который после войны засыпали, параллельные улицы? И присказку, связанную с их названиями, слыхали? Ну и славненько, повторять не надо, иначе, как нарочно, прозвучала бы приговором моей болтливости! И положила на тарелку блин.