Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

Тут только до него окончательно дошло, что и его посылают обследовать один из растрескавшихся домов.

Все встали.

Филозов подозвал ошарашенного Соснина, сокрушаясь с показной искренностью, покачал головой.

– Опять не успеваю с тобою отдельно поговорить, хотя надо, ох как надо. Но – отложим. И прокричал в трубку. – Да, Первый глянул, правда, мельком, но своим, как известно всем, зорким глазом, да, теперь, и он, Филозов, берёт на себя смелость предварить итоги обсуждения Морского Фасада – общественность не допустит высотного – а ля Манхеттен – ансамбля на побережье Васильевского; тут же он ответил на справочный звонок из представительства МИДа, да, тучи над Хитриным, удравшим в солнечный Ирак, сгущались.

Соснин не находил слов, чтобы… На столе лежали тезисы филозовского выступления на Юбилейном Комитете: веха в мировой истории, победная поступь социализма, несокрушимая мощь государственных устоев.

– Сам видишь – куча дел, цейтнот, ещё в Японию посылают! Придёшь на третье заседание с актом обследования, тогда…Ил, не дури! Что ты отпираешься? Подумаешь, жалоба, – заглянул в бумажку с адресом, фамилией жалобщицы, Соснин всё ещё держал бумажку в руке, – подумаешь, навет от какой-то сквалыги-пенсионерки! И учти – никто не ждёт от тебя квалифицированного экспресс-анализа угрозы от деформаций. У тебя узко-техническая задачка, быстренько замерь трещину, зарисуй, раз, два… – тут он неожиданно пристально посмотрел Соснину в глаза. – Как тебя угораздило окно сдвинуть?

Уже рассаживались участники нового совещания.

Часть пятая

Два огня

Подойдя тёмным промозглым вечером к…

Недурное начало, – хмыкнул Соснин и поскользнулся на мокром льду. Впрочем… – забормотал под нос чудом удержавшийся на ногах Соснин, – начало всякой новеллы сперва кажется нелепым.

Итак.

Подойдя тёмным промозглым вечером к башне на проспекте Художников, сверился с адресом: да, корпус три. Типовая махина, каких десятки; машина для жилья, – опять хмыкнул он, уже твёрдо стоя на ногах, – и вроде бы башня – она же, машина – вертикальная, угроз не сулящая.

Лифт не отзывался.

Еле освещённая лестница провоняла кошками.

Ага! – зигзаг трещины приглашал расследователей всласть поломать учёные головы: раскрошилась штукатурка, облетела побелка, а что с железобетоном? Нда-а, трещина уползала в клубления тьмы. Грохнула где-то вверху щеколда. В стволе мусоропровода прошелестела, глухо взорвалась бомба.

Забрезжило, шестой этаж с подслеповатой лампочкой: вот она, квартира 34.

Дверь качнулась, натянула цепочку. В щёлке испуганно метнулись зрачки.

– Я по жалобе Сташевской Софьи Николаевны, – успокоил Соснин, – у вас стены и потолок растрескались?

Лязгнув цепочкой, дверь захлопнулась и – распахнулась. – Ещё как растрескались! Ночами не спим, боимся, дом рухнет. В отчаяние впору впасть, входите, входите, – суетилась, поедая Соснина взглядом, сухонькая старушка в брючках. Потоптались в тесноте, исполнив замысловато-потешный танец, удалось, наконец, снять и повесить плащ. – Не верилось, что жалобу заметят, пришлют комиссию, – седенькая, с гладко зачёсанными волосами, собранными на затылке в серебристый пучок, она, приглашая, изящно взмахнула ручкой. И – щёлк! – зажгла в комнатёнке чешскую люстрочку, с жадностью рассматривая Соснина снизу вверх, протянула ладошку. – Анна Витольдовна. Только я не ответственная квартиросъёмщица, я временно здесь проживаю по уходу за тяжко больной подругой, а вас… вас я узнала, – выпалила, не отводя белёсо-голубых выпуклых глаз, – вы Илья Сергеевич, да?

– Где же мы могли видеться? – растерянно молвил Соснин, закашливаясь от внезапного чада.

– Извините! – откликалась она из густо дымившей кухоньки, – я блины пеку, сейчас ведь масленица.

– Не комом вышел, сгорел! Уголь! – весело возвестила она, с лёгкостью став на цыпочки, дотянулась, открыла форточку. И поаккуратней накрыла больную, расправила одеяло. – Соничка заснула крепко, после укола ей не мешает свет, – усаживала Соснина за стол Анна Витольдовна, доставала из громоздкого, александровского ампира, буфета с гобеленными вставками, чашки, блюдца, – будем чай пить. А виделись мы с вами давненько, на похоронах Ильи Марковича Вайсверка, вы, если не ошибаюсь, его племянник? Едва вошли прямо-таки током ударило.

– Я ни за что узнать вас не мог, вы тогда под вуалькой прятались, – в замешательстве сердце ёкнуло, сжалось – куда как неловко шутил Соснин, заодно отмечал про себя – буфет-то и дядино бюро-конторка – с гобеленными вставками, комплект.

– Воля ваша, Илья Сергеевич, но это не слепой случай, нетушки, это Божий Промысел, вас сюда Бог послал! А Соничка плоха, совсем плоха, метастазы, – наклонясь к уху Соснина, горячо шептала Анна Витольдовна. И высыпала пилёный рафинад в сахарницу. – Или с вареньем? Есть крыжовниковое, чёрносмородиновое – у дальних родичей садовый участок, одаривают нас ягодами. Ах! – всплеснула ладошками, и её понёс ветерок, который задувал в форточку, – ах, я блины-то не допекла, полюбуйтесь-ка пока нашей трещиной, а напротив – рисунки Ильи Марковича, да-да, те, окантованные в стекло, я вмиг управлюсь.

Трещина походила на усохшую, клонившуюся под собственным весом ветвь.

Зарисовал, схематизируя, в блок-нотик пугающий природной неукротимостью целеустремлённый узор. Ширина трещины достигала трёх сантиметров, длина – раз, ещё раз приложил стальной метр, который выскочил из круга рулетки, – два метра с хвостиком. Вот бы Файервассер, гордый страж прочности, подивился! – и на чём всё держалось? И как сия разрушительная разнузданность соотносилась с нулевым растягивающим усилием, засвидетельствованным при экспертизе проекта неподкупными вычислительными машинами? – бетонная стена, косо порвав обои, разламывалась и почти зеркальным отражением её разлома, из той же точки на пересечении стены с потолком, вырастала потолочная трещина – тоже косая, тоже с ответвлениями, пусть и потоньше.

– Косметику наведём, замажем! – хорохорился Влади.

Дудки, такое не замазать!

Да, сердце ёкнуло, сжалось, заколотилось – совпадение редкостное! Как? Как могло получиться, что именно он сейчас очутился здесь? Бог послал? Обозревая, обмеряя угрозу, Соснин поражался сколь вольготно обживалась трещина в коробчатой тесноте: пряталась за чёрно-золотым булем, на котором красовался парный бронзовый канделябр в виде крылатых девушек, ставших по-балетному на пуанты, вновь зловеще показывалась, сползала к плинтусу, ответвления её, как побеги растений, с молодою неудержимостью устремлялись вверх, к мирискусническим картинкам, фотографиям танцовщиц в жеманных позах.

Зазвенел, бросив в дрожь, будильник.

Влетела Анна Витольдовна. – Соничке пора пить лекарство! Согнулась над восковой маской в обрамлении рассыпанных по подушке пепельных волос, – спит, жалко будить. И подтянула одеяло, закрыла дряблую жёлтую шею с бирюзовыми жилами.

Накапала из разных пузырьков, взболтав, обернулась. – Очень опасно? Соничка плоха, а вдобавок в этот переплёт угодили. В соседнем квартале, говорят, две таких же, тютелька в тютельку, башни по ночам расселили, стоят пустыми пугалами, того и гляди – повалятся. Строят топорно, мелочно экономят, а наша трещина всё длиннее, длиннее. Достала из буфета графинчик. – Наливка из черноплодки, по глоточку пью, сбиваю давление.

В утомительно-ритмичный стук молотка за стеною вмешалась дрель.

– Будто нарочно! – сжала ладошками виски Анна Витольдовна, – так они всё изнутри доломают… нас тоже по ночам перевозить будут?

– Те башни ещё и не заселялись, из-за деформаций при монтаже их сначала должны усилить, и ваш дом обследуют, оценят степень угрозы, – Соснин утешал, как мог, но она не хотела верить; заторопилась на кухню.

Старинная шпалера зелёно-дымчатой гаммы.

Справа от шпалеры, левее окна поблескивали заботливо окантованные миниатюрки: тушь по бежеватой, грубой, будто обёрточная, бумаге; штришки «под гравюру», залитые кисточкой пятна. Три картинки посвящались фальшивой жути естественного отбора средь человечьих особей – оголённые, в бальных платьях, дамы с перекошенными злыми гримасами обезьяньими мордочками, господа в литых смокингах с оскаленными пёсьими пастями, попарно сцепились в аритмии фокстрота, а все скопом – судорожно рвали на куски друг дружку. Кому же подражал дядя? Энергия, многофигурная густота композиций, зачарованных фобиями немецких экспрессионистов? Донеслись ругань, глухие удары – кто-то отчаянно колотил ногою в дверь лифта.