Наваждение - Пола Вольски

Только по прошествии полутора суток из-под двери вылетела в коридор записка, на которую тут же набросились изнывавшие от неопределенности патриоты и из которой они уяснили, что Защитник хочет видеть отца. За Хорлом послали, и он вскоре пришел.

Хорл выглядел подавленным и нервничал, как всегда, а может быть, больше, чем обычно. Внимательные наблюдатели заметили, что старик простоял перед кабинетом сына добрых две минуты, прежде чем набрался мужества постучать.

Прозвучало резкое «Да», и Хорл вошел.

Разговор был короткий и, видимо, бурный. Из-за дверей доносились яростные вопли Уисса и неразборчивое глухое бормотание Хорла. Через несколько минут старик появился, испуганный и бледный, и поспешил восвояси со всей быстротой, на которую был способен.

В помещениях Комитета вновь воцарилась напряженная тишина. Через три часа из убежища Уисса вылетела новая записка. Защитник потребовал, чтобы Комитет Народного Благоденствия собрался на заседание. Всем пятнадцати его членам было велено прибыть незамедлительно.

Так как шел двенадцатый час ночи, свыше двух третей состава Комитета отсутствовало. За ними послали курьеров в разные столичные округа, что потребовало немало времени. В конце концов всех благополучно разыскали и вытащили из постелей, но заседание смогло начаться лишь в час ночи.

Пятнадцать зевающих, сонных и слегка испуганных мужчин расселись за длинным столом в зале заседаний на верхнем этаже Дворца Правосудия. За незашторенными окнами по ту сторону маленького дворика возвышалась темной твердыней «Гробница», чьи камеры, стараниями Комитета, никогда не пустовали. Говорили, что вид «Гробницы» вызывает чисто патриотическое удовлетворение, и теперь у членов Комитета было время от души насладиться им, ибо следующие два часа они просидели за столом в мертвом молчании. Самые смелые уже начали поглядывать на часы. Когда куранты пробили три удара, вошел Уисс Валёр и занял место во главе стола.

Выглядел он ужасно: изможденный, измученный, желтая кожа лица приобрела совсем уже зеленый оттенок. Защитник, казалось, пребывал на грани нервного срыва или истерики, однако каменное его лицо не дрогнуло, когда он с нарочитым спокойствием бросил:

– Вас, конечно, интересует, зачем я вас вызвал?

Никто не ответил, да Уисс, видимо, и не ждал ответа, потому что сразу продолжил:

– Я давно понял, что предательство угнездилось в самом сердце Республики – в Комитете Народного Благоденствия. Среди нас есть изменники, продавшиеся врагам Свободы. Пришло время сорвать с них маску.

Члены Комитета вздрогнули, разом сбросив с себя сонливость.

– Они хитры, решительны, неутомимы и дерзки. Им все удается вопреки усилиям тех, кто заявляет о том, что служит мне, кто клянется мне в верности. – Уисс пригвоздил Пульпа обвиняющим взглядом, но тот и бровью не повел. – Они все отравили своим ядом, они развратили Конституционный Конгресс и просочились в Комитет Народного Благоденствия. В эту самую минуту они здесь, в этой комнате. Они улыбаются, они лгут, они притворяются патриотами и тешат себя надеждой, что провели нас, безмозглых кретинов. Они считают себя неуязвимыми, но они ошибаются – в Республике Вонар каждому врагу народа грозит разоблачение. Мы их всех уничтожим. И приступим к этому прямо сейчас.

Пятнадцать членов Комитета окончательно проснулись, насторожились и перепугались. Комитет так долго служил орудием террора, что они свыклись с мыслью о том, что неприкасаемы и неуязвимы. Предположение, что в их среду затесались предатели, было для них неожиданным и страшным. А существует ли измена на самом деле или она всего лишь плод всевозрастающей мнительности Защитника – это не имело особого значения для тех, кого он прочил в козлы отпущения: обвиненные были заведомо обречены. Но кто именно? И сколько? Все украдкой присматривались друг к другу – вдруг виновные как-то выдадут себя.

– Комитет Народного Благоденствия всегда олицетворял незыблемые моральные устои Вонара. Его члены неизменно выступали патриотами вне подозрений. Я считал, что меня окружают мужи доблестные и преданные, верные экспроприационисты, готовые отдать жизнь за Отечество и своего Защитника. Я убедился в обратным. Найдется ли среди вас хоть один, способный понять всю мою боль? Уисса Валёра предали те, кому он больше всех доверял. Это как удар ножом в сердце.

К ужасу присутствующих, на глаза Защитника навернулись слезы. Голос его сорвался, губы задрожали, он вынужден был замолчать и опустить голову. Комитет оцепенел.

– Но не ждите, что я принесу себя в жертву! – крикнул Уисс, резко вздернув подбородок и обдав приспешников бешеным взглядом выпученных глаз, так что кое-кто из членов подпрыгнул на стуле. – Уисс Валёр никогда добровольно не подставит грудь под кинжал убийцы. Сам я ни к чему не привязан, ничего не боюсь и охотно бы все это бросил. Слава, которой домогаются остальные, для меня ничто, слышите – ничто! Я бы с радостью бежал от нее в лачугу отшельника на вершине какой-нибудь дальней горы, где до меня не доберутся зависть и злоба. Я бы пил из чистых горных ручьев, питался кореньями и лесными ягодами, подпевал птицам и жил бы одной жизнью с природой. И тогда бы наконец обрел счастье.

От удивления двое членов Комитета разинули рты.

– Но я нужен Вонару, – продолжал Уисс. – Долг перед Отечеством повелевает мне беречь себя. Именно поэтому я выследил заговорщиков. Я наблюдал и слушал – о, никто ничего не заметил, вам не догадаться о моих методах, – и наконец выяснил, кто меня предает. От моей бдительности никому не скрыться, я быстро разоблачало обманы. У меня есть список изменников в Комитету и Конгрессе. Длинный список, он наверняка поразит неосведомленных.

Комитет Народного Благоденствия затаил дыхание. Сейчас Защитник огласит имена врагов.

Уисс, однако, не стал с этим спешить, а продолжил свою речь. Его словно прорвало. Он говорил бессвязно, местами невнятно, сыпал преувеличениями и обвинениями, отклонялся от темы, приводил доводы в свое оправдание, разражался пространными тирадами. Он долго разглагольствовал о трудностях и опасностях, выпавших молодой Республике, об угрозе Свободе и необходимости сильной власти.

Он осудил всех инакомыслящих, всех реакционеров, всех равнодушных и в первую очередь нирьенистов. Он требовал возродить былой революционный энтузиазм, былое экспроприационистское рвение. Он призывал к верности, патриотизму и самоотверженности. Временами его голос гремел, словно он обращался к тысячным толпам, временами почему-то звучал глухо и даже невнятно. А один раз, когда он заговорил о тяжком бремени вождя, голос вообще изменил ему, он замолчал, и по щекам его потекли слезы.