Россия в годы Первой мировой войны: экономическое положение, социальные процессы, политический кризис - Коллектив авторов

В начале 1916 г. в военных кругах утвердилось представление, что «после войны возникнет революция или по меньшей мере беспорядки»{2204}. Опасения были резонными, факторы, их провоцировавшие, множились. В газетах писали: «Война вызвала на сцену и особого рода дельцов, которые, пользуясь легковерием крестьянской массы, открыли поход на ее карманы. Явились ворожеи и предсказатели»{2205}. Страхи множились.

Началось возвращение в общину — даже ее идейных противников из числа передовых крестьян. Тон задавали женщины. Если перед войной до трети крестьянских хозяйств были частновладельческими, то через четыре года таковых осталось менее 2%{2206}. Человек традиционного общества всегда ориентировался на старый коллективный опыт. В условиях растущих надежд на помощь «общества» существование отрубников и хуторян все более раздражало. Отсюда растущий натиск на этот так и не консолидировавшийся социальный слой{2207}.

Некоторые крестьянские выступления оказывались масштабными. В мае 1916 г. в ряде сел Енисейской губернии толпы крестьян, доходящие до 2 тыс., разгромили лавки; солдатки со своей стороны нападали на торговцев{2208}. В селе Нижний Мамон (Воронежская губерния) многотысячное крестьянское выступление продолжалось с 5 до 11 мая 1916 г. Его застрельщиками явились новобранцы, особый гнев вызывали хуторяне, которых насильно возвращали в общину. 14–15 мая разгромы хуторян начались в соседних селах. Для подавления выступления прибыл губернатор с двумя эскадронами драгун. В селе Оброчном (Пензенская губерния) толпа из 300 крестьян разгромила дома выделенцев{2209}.

К этому времени усилился возрастной «раскол» деревни. Начальник Саратовского ГЖУ отмечал: «Старики, люди спокойные, в большинстве религиозные, по своим убеждениям — монархисты, вторые, люди среднего возраста, участники аграрного движения в 1905–1906 гг. 3-я часть — молодежь, в большинстве просто развращенные, хулиганствующие люди, не признающие никаких авторитетов»{2210}. Удивляться не приходится: до крестьян доходили даже слухи о том, что Распутин — ставленник евреев{2211}.

В июне 1916 г. тульский губернатор А. Тройницкий обращал внимание МВД на возможность «новой страшной революции», подчеркивая, что крестьянство будет той картой, на которую поставят левые партии. «Я опасаюсь, что возникнет революция, несравненно ужаснее 1905–1906 гг., которую нельзя будет подавить правительству… Если удастся справиться с волнениями среди рабочих, то едва ли это возможно среди сельского населения… Беспорядки коснутся не только помещичьих земель, но и земель крестьянских, купленных ими в собственность, и хуторов… Русский крестьянин жаден до земли, ненасытно жаден и… уже с прошлого года в деревне пошли слухи… что по окончании войны солдатам будет нарезка земли то в Галиции, то из немецких земель в России, то из казенных земель… Слухи эти шли из армии»{2212}.

В 1916 г. выявился еще один источник недовольства. Комиссия по военным сухопутным и морским делам исключила из списка лиц, имеющих право на пособия, «внебрачных жен». Как известно, крестьяне-отходники нередко заводили в городе «вторые» семьи. Теперь «незаконные» солдатки с детьми лишались привычных средств к существованию. Последовала эскалация «бабьих бунтов». В начале июня 1916 г. погромами, связанными с дороговизной, был охвачен ряд кубанских станиц, причем активное участие в беспорядках принимали солдатки — притом вовсе не из бедных. В июле на Дону взбунтовавшиеся жены казаков громили продовольственные лавки и рвали при этом царские портреты{2213}. В 1916 г. только в Сибири было отмечено 14 поджогов богатых односельчан{2214}. Нечто подобное происходило и в других регионах. Начальник Воронежского ГЖУ сообщал: «На местах циркулируют слухи, будто бы солдаты действующей армии… присылают домой письма, убеждая баб бунтовать, так как это заставит отпустить солдат по домам»{2215}.

В письмах на фронт женская эмоциональность готова была прорваться через цензурные рогатки. Казачка М.Ф. Дуванова писала находящемуся в плену мужу (текст был помещен между двумя склеенными почтовыми карточками): «…Говорят, что после войны, кто сдался без боя, тому полевой суд… Прошу тебя… когда кончится война, так прибери меня туда (в Германию)… У нас Россия почти гола и голодна… хлеба почти нет», а «наш Николка» воевать не умеет, «ума нима», из-за него «только люди пропадают»{2216}.

Беды, реальные и мнимые, сливались воедино. Из Тамбова сообщали о злоключениях солдаток, у которых за недоимки сельскими властями изымались самовары (за них, однако, вступались квартирующие по домам нижние чины){2217}. Осенью 1916 г. цензура называла письма из тыла сплошным «воплем о дороговизне»; появились призывы «расправиться после войны» с «домашними мародерами». Количество бодрых писем с той и другой стороны неуклонно снижалось. Цензоры зафиксировали, что число «унылых» посланий в армию вдвое выше, чем с фронта. В сентябре 1916 отмечалось озлобление в связи с пассивностью властей в борьбе со спекуляцией, потакании помещикам, купцам, колонистам и торговцам, придерживающим товары{2218}. В конце года возникли волнения, вызванные решением правительства реквизировать хлебные запасы сельских обществ{2219}.

В октябре 1916 г. в письмах на фронт усилились угрозы в адрес «внутренних врагов», отмечалось желание самим «взяться за внутреннее устройство» после войны. Армия была завалена сообщениями о столкновениях с полицией и об отказах казаков применять оружие против бунтовщиков. кое-кто прямо утверждал, что «враги наши — это капиталисты, которые… у нас в тылу… под шум войны… зарабатывают миллионы… а наша административная власть идет с ними рука об руку». Все чаще звучало желание скорейшего мира. Фиксировалось «сильное озлобление против недобросовестности торговцев и отсутствия в продовольственном деле какого-либо определенного плана», распространялись слухи о бунтах в городах с требованием окончить войну. В деревне муссировались слухи об «измене в верхах» и вместе с тем о «живом интересе и сочувствии к Государственной думе». Множилось число сообщений о волнениях на «продовольственной почве» в Гомеле, Кременчуге, Екатеринодаре, Петрограде, Харькове, Чернигове{2220}.

Армия по-своему реагировала на события в тылу. В октябре 1916 г. в Гомеле произошло столкновение солдат и матросов с полицией. Было расстреляно 11 бунтовщиков. В декабре на Северном фронте казнили несколько десятков нижних чинов, отказавшихся идти в наступление{2221}. В том и другом случае солдаты, подобно гражданским лицам, выражали недовольство полицией и условиями «труда».

Смущали солдат и молодые офицеры-интеллигенты. Если верить воспоминаниям солдат «царской» армии, то некоторые прапорщики в октябре 1916 г. в тылу (Егорьевск, Рязанской губ.) на нелегальных собраниях рабочих и солдат делали доклады на тему «Состояние фронта и что делать в тылу»{2222}. Другие младшие офицеры из крестьян, будучи шокированы «антинародными» и «антиинтеллигентскими» настроениями старших офицеров, сами начинали генерировать протестные настроения в армейской среде{2223}.

Давний конфликт между «городской» (модернизирующейся) и «сельской» (традиционной) культурами не мог не проявить себя. Новые социальные стрессы стали придавать ему антивоенную и антиправительственную направленность. В общем, нечто подобное отмечалось и в других воюющих странах. «Крупные города, продовольственное снабжение которых зависело от сельской местности, и сельская местность, сама обеспечивавшая себя продовольствием, относились друг к другу недоверчиво, порой даже враждебно», — заключает немецкий исследователь{2224}. Но стоит отметить существенную разницу: в Германии взаимное недовольство выплеснулось только тогда, когда война была проиграна и, соответственно, разорвались скрепы легитимности, связывающие различные слои общества. В России «закон» перестал играть сдерживающую роль куда ранее, если только он когда-либо вообще в полной мере выполнял свою функцию. Его слишком часто заменяло насилие, кажущееся совершенно непонятным и неоправданным в глазах традиционных низов. И потому ситуация была чревата масштабной смутой при всяком ослаблении власти с ее «непонятными» законами.

В апреле 1916 г. историк М. Богословский записывал в дневнике: «У нас может быть только смена хотя какого-либо теперь существующего порядка беспорядком, анархией или, лучше сказать, смена меньшего беспорядка большим. Где у нас тот общественный класс, который выносил бы в себе предварительно какой-нибудь новый порядок вроде третьего сословия в 1789 г.?»{2225} Впрочем, дело было не просто в отсутствии третьего сословия и неуважении к закону. Искусственно консервируемая патерналистская политическая культура, отсутствие необходимого минимума гражданской солидарности — все это приводило к тому, что в критических обстоятельствах всякий массовый протест стихийно оборачивался против «не оправдавшей доверия» власти.