Младшая сестра - Лев Маркович Вайсенберг

но этим она в какой-то мере лишала его человечности. А ведь Гюлюш, суровая и непреклонная в разоблачении неправды старого мира, должна в то же время с волнующей сердечностью воспринимать личные горести Севиль. Разве не в этом духе высказывался Алексей Максимович в споре с Хабибуллой о воспитательной роли советского искусства?

Не ложный пафос, не высокомерное учительство, а большое горячее сердце, живое человеческое участие — вот в чем «зерно» роли Гюлюш, вот что должно стать «движущей силой» образа! Разве не так же действовала она сама, Баджи, будучи активисткой женского клуба, когда шагала по закоулкам, дворам, тупикам старой Крепости, созывая затворниц и домоседок на собрание в женский клуб? Разве не так же ведет она себя и теперь, стараясь помочь Фатьме?

Желая воплотить себя в образе Гюлюш, призывающей Севиль порвать цепи, связывающие ее с Балашем, стать полноправным членом общества, Баджи искала мягкие интонации задушевности и вместе с тем старалась подчеркнуть страстность человека, выступающего в защиту правого дела. Однако выразить эту страстность правдиво и ярко Баджи на первых порах не удавалось, она чувствовала в своей игре фальшь и тревожилась: неужели она не найдет верного тона?

Однажды вечером Баджи возвращалась домой с репетиции, погруженная в думы о работе. На улице было безлюдно, тихо, только впереди маячила незнакомая пара — мужчина и рядом с ним женщина в чадре.

На перекрестке эти люди остановились, и Баджи, поровнявшись с ними, услышала, что мужчина осыпает свою спутницу площадной бранью. Женщина, видимо, не хотела с ним идти, а он, грубо схватив ее за руку, силой тянул за собой. Женщина молча сопротивлялась, бросая ищущие взгляды но сторонам, но не решаясь звать на помощь. В свете уличного фонаря Баджи разглядела полное, холеное лицо мужчины и худое, изможденное личико его спутницы, выглянувшее из-под чадры.

Баджи замедлила шаг.

— Чего вы пристали к ней? — бросила она мужчине.

— Иди своей дорогой, пока цела, и не суйся в чужие семейные дела! — хмуро ответил мужчина.

— Что-о?..

О, если б кто-нибудь видел, как сверкнули огнем возмущения и гнева глаза Баджи.

— Сейчас же оставь ее в покое! — приказала она, воинственно шагнув к мужчине и едва сдерживая себя, чтоб не ударить его.

Тот нагло уставился на Баджи, но, прочтя в ее глазах решимость, опасливо огляделся и, завидя неподалеку прохожего, нехотя выпустил руку своей спутницы.

Женщина стремительно скользнула в сторону, успев шепнуть Баджи:

— Спасибо, сестра!

Пройдя несколько шагов, Баджи обернулась.

Женщина исчезла. А мужчина остался стоять на перекрестке, освещенный фонарем, и во всей его фигуре Баджи почувствовала растерянность и злобу.

— Можешь злиться сколько угодно, Балаш проклятый! — удовлетворенно прошептала она. — Упустил ты свою Севиль — теперь она свободна!

«Балаш?.. Севиль?..»

Баджи улыбнулась. Похоже, что с этой минуты она крепко вошла в образ Гюлюш, ощутила всем сердцем радость ее борьбы за правое дело, за человеческую женскую судьбу!..

Ну как не записать все это в свою заветную тетрадь?

А тут как раз явилась Телли — с обычным предложение пойти на вечеринку.

— Все зубришь? — спросила она, завидя на столе знакомую тетрадь.

— Не зубрю, а работаю над ролью, зубрят только болваны! — отрезала Баджи.

Меньше всего склонна Баджи упрекать ленивую Телли в зубрежке, но той всегда чудится стремление Баджи подчеркнуть свое превосходство. Делай после этого подругам добро, хлопочи, чтоб их приглашали на вечеринки!

— Разучить роль успеешь на репетиции, — говорит Телли.

— А чему нас учили в техникуме и чего от нас и сейчас требует Виктор Иванович — ты, видно, позабыла?

— Хорошо помню! «Работа актера над ролью должна на девять десятых протекать вне репетиций…», — произносит Телли, подражая голосу Виктора Ивановича. — Но я, признаться, главным образом работаю на репетициях. Конечно, приходится иной раз и дома помучиться. Бывает, по нескольку часов твердишь роль на разные лады, с тем, чтобы найти красивое звучание.

— И, кроме штампов, таким путем ничего не приобретаешь! Над ролью, Телли, нужно думать, много думать, присматриваться к жизни, и тогда придут самые неожиданные, интересные, верные решения, а вместе с ними и звучание… — Внезапно оживившись, Баджи предлагает: — Хочешь, Телли, я тебе расскажу, как я сейчас работаю над образом Гюлюш?

Телли бросает взгляд на часы.

— Ну, рассказывай, — вяло соглашается она.

Баджи загорается, рассказывает.

— И вот что из этого получилось — смотри!

Вмиг Баджи преображается. И это уже не она, не Баджи, в своей маленькой комнате, рядом со столиком, на котором лежит ее толстая клеенчатая тетрадь, а страстная, сильная, нежная Гюлюш.

Телли захвачена тем, что видит… Да, действительно, получилось интересно, талантливо. Что ни говори, а эта Джульетта молодец!

Телли с удивлением спрашивает:

— И про все это ты пишешь в тетрадь?

Баджи кивает.

Пожалуй, ей, Телли, такое не под силу… Жаль… Но тут же Телли успокаивает себя: не всем же быть как Баджи — ей, Телли, достаточно природного таланта!

— Не скажу, что у тебя плохо получается, — говорит она. — Но твой метод не для меня — с ним труда не оберешься. А от усердия, как говорят, только туфли протираются до дырок! Работа, по русской пословице, дураков любит!

— Есть и другие русские пословицы — хотя бы такая: работа и мучит, и кормит, и учит.

— Меня она больше мучит!

Долго уговаривает Телли свою подругу отложить работу на завтра, пойти вместе повеселиться.

Тщетно!

Собираясь уходить, Телли долго прихорашивается перед зеркалом и с укоризненным вздохом говорит:

— Ах, Баджи! Попомни мои слова: не успеешь ты оглядеться, как уйдет твоя молодость и станешь старухой, вроде Натэллы или Кюбры… — Она берется за ручку двери, делает прощальный жест: — Будь здорова, старуха! Передай привет твоим сверстницам!

Телли давно пляшет и веселится на вечеринке и, к досаде Чингиза, кокетничает с Хабибуллой, а Баджи все сидит, склонившись над толстой клеенчатой тетрадью.

Уйдет молодость? Но разве молодость только в том, чтоб проводить время с мужчинами и на вечеринках месить пол ногами? Разве молодость прежде всего не в том, чтоб учиться, трудиться, бороться? И разве не служит тому доказательством, что некоторые старые люди, не спеша уходить на покой от работы, с огоньком в глазах восклицают: «Я еще молодой!» или: «Я еще молода!»

Парижское платье

Высокую, тощую, слегка сутулую фигуру Сейфуллы нередко молено было видеть рядом с молодыми, стройными фигурами его подшефных — Телли и Чингиза — не только в стенах театра, но и на скамьях приморского бульвара, и в ближайшей к театру шашлычной, и в ресторане на крыше лучшей гостиницы в