INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков - Жак Казот

Доктор все же настоял, чтобы Пакрет временно удалили от отца, и бабушка отвезла ее в загородное имение.

Госпожа Рувьер была неспособна заподозрить в преступлении любимого мужа. Она даже винила себя за то, что способствовала его болезни, постоянно толкуя о сходстве обеих дочерей, для нее уже неразличимых. Теперь она стремилась окружить супруга нежностью и заботой; всеми помыслами ее завладело единственное желание — вернуть его к реальной жизни.

Рувьер, не слыша более никаких упоминаний о Пакрет и совершенно ее не видя, постепенно успокаивался. Вскоре он уже был в состоянии поддерживать разговор и принимать кое-кого из друзей.

Жена сочла, что опасность миновала, и разрешила ему выходить из спальни.

Наконец он вполне поправился и стал вести привычный образ жизни: выезжать в свет, наносить визиты и устраивать приемы у себя.

Подчиняясь бессознательной привычке, которая часто управляет нами помимо воли, госпожа Рувьер по-прежнему занимала комнату Пакрет, ибо врач не дал ей на сей счет никаких указаний.

Когда Рувьер зашел сюда в первый раз, взор его устремился к плите возле камина. Затем он тревожно огляделся, но увидел только свою жену, которая занималась вышиваньем, опустив глаза на свою работу. Ему удалось справиться с волнением — по крайней мере, больше он ничем себя не выдал. Сама госпожа Рувьер ничего не заметила.

Через несколько месяцев последние признаки помешательства исчезли, и Рувьер вновь обрел свое превосходное здоровье. Жена уверилась, что он полностью излечился.

Тогда ей захотелось увидеться с Пакрет, и она написала матери, чтобы та привезла дочь домой.

После своего исцеления Рувьер никогда не заговаривал о ребенке. Но о теще он часто спрашивал, удивляясь, что она так долго отсутствует.

Когда Пакрет оказалась в доме вместе с госпожой де Мейак, госпожа Рувьер решила действовать осторожно, подготовив выздоравливающего к свиданию с девочкой.

Она сидела возле камина в той самой ужасной комнате, а муж ее читал, заняв место напротив.

— Друг мой, — сказала она, — вы не находите, что нам здесь одиноко и что настала пора встретиться с нашими родными?

— Конечно, — ответил он равнодушным тоном. — Рядом с вами одиночество меня не пугает, — добавил он с подобием улыбки, — но мне было бы приятно увидеть вашу мать. Она все еще в Марнеруа?

— Она возвращается вместе с нашей дочкой.

— Вы же знаете, дорогая, что у нас нет больше дочери, — промолвил Рувьер, зловеще нахмурившись.

Госпожа Рувьер посмотрела на него с ужасом. Ее устрашил новый приступ безумия, и она бросилась к нему в объятия.

— Друг мой, — вскричала она, заливаясь слезами, — прошу вас, заклинаю и умоляю, не лишайте меня моей Пакрет, нашей девочки… придите в себя.

Внезапно взгляд Рувьера стал таким же неподвижным и мрачным, как прежде.

— Пакрет умерла! — сказал он.

В это мгновение девочка, вырвавшись из рук бабушки, вбежала в комнату и ринулась между ног отца к плите.

Увидев это, Рувьер обмяк в кресле. Его поразил сильнейший нервный припадок: из горла вырывались какие-то невнятные звуки, а на губах выступила белая пена.

Жена дернула за звонок. Все обитатели дома сбежались в комнату, стали суетиться вокруг безумца, прыскать ему в лицо холодной водой; один же из слуг опрометью бросился за доктором***.

— Прогоните от меня этот призрак! — бормотал больной, к которому вернулся дар речи. — Не желаю больше видеть мертвых!

— Но это ваша дочь, друг мой, она жива! Пакрет, обними же отца, скажи ему, что ты его любишь и вовсе не хочешь умирать.

Пакрет с округлившимися от удивления глазами взобралась на колени к Рувьеру.

Тот вскочил с кресла, отшвырнул от себя девочку, чуть не покалечив ее, и испустил дикий вопль:

— Пакрет умерла… Я убил ее… Она здесь! — закричал он, падая на плиту, словно какой-то куль.

С пола подобрали уже труп. Через несколько месяцев подняли плиту возле камина — священник в это время творил заупокойную службу, — а затем все семейство в трауре проводило на кладбище гроб с детским скелетом.

ЖЮЛЬ БАРБЕ Д’ОРЕВИЛЬИ

Жюль-Амеде Барбе д’Оревильи (или, в более современном произношении, д’Орвийи, 1808–1889) считается одним из крупнейших французских прозаиков второй половины века. Мотивы колдовства, порчи, сатанизма неоднократно появляются в его романах («Околдованная», 1854; «Шевалье Детуш», 1864).

Пунцовый занавес

Впервые напечатано в сборнике Барбе д’Оревильи «Дьявольские повести» (1874). Прототипом главного героя новеллы — виконта де Брассара — считается знакомый писателя, виконт де Боншан, восхищавший Барбе своим героизмом и жизнелюбием. Его образ представлен как образец дендизма — культурной позиции, которую писатель высоко ценил и которой посвятил специальную книгу «Дендизм и Джордж Брэммел» (1844).

Перевод печатается по изданию: Барбе д’Орвийи. Дьявольские повести. Санкт-Петербург, Лениздат, 1993. В комментариях частично используются примечания к этому изданию (авторы — Ю. Б. Корнеев и Т. В. Соколова) и к изданию: Barbey d'Aurevilly. Les diaboliques. Paris, Gamier, 1963 (автор — Анри Борнек).

Really![122]

Страшно много лет назад я вознамерился поохотиться на водоплавающую дичь в болотах Запада, и, поскольку тогда в краях, где я собирался постранствовать, еще не было железных дорог, мне пришлось сесть в дилижанс на Э., который проходил в двух шагах от замка Рюэйль{406} и в котором находился покамест всего один пассажир. Этим пассажиром, личностью весьма примечательной и знакомой мне по частым встречам в обществе, был человек, именовать которого, с вашего позволения, я буду виконтом де Брассаром. Впрочем, испрашивать на это позволения — бесполезная предосторожность. Те несколько сотен особ, что называют себя в Париже светом, без труда угадают его подлинное имя. Было около пяти часов пополудни. Медлительные лучи солнца освещали пыльную дорогу, окаймленную вереницей тополей и лугами, между которыми несла нас галопом четверка крепких лошадей, чьи мускулистые крупы тяжело вздымались при каждом ударе кнута почтальона — этого олицетворения Жизни,{407} всегда слишком громко щелкающей бичом в начале пути.

Виконт де Брассар был в том периоде земного бытия, когда она перестает усердно орудовать означенным инструментом. Однако он отличался складом характера, достойным англичан (он и воспитывался в Англии), которые, получив смертельную рану, ни за что этого не признают и умирают, утверждая, что они живы. В свете и даже в книгах принято смеяться над притязаниями на молодость, присущими тому, кто оставил позади этот счастливый возраст неопытности и глупости, и такие насмешки заслужены, если подобные притязания приобретают комичную форму, но это далеко не так, когда последние не комичны, а, напротив, внушают почтение, как вдохновляющая их несгибаемая гордость; не стану утверждать, что это не безумство, поскольку такие утверждения бесполезны, но это прекрасно, как очень часто прекрасно безумство! Чувства гвардейца, который «умирает, но не сдается»,{408} героичны под Ватерлоо, но не менее героичны они и перед лицом смерти, хотя у нее нет штыков, чтобы привести нас в восхищение. Так вот, для иных душ, скроенных на военный манер, все, как и при Ватерлоо, сводится к одному: ни за что не сдаваться.

Итак, в ту минуту, когда я садился в дилижанс на Э., виконт де Брассар, который не сдался (он живет до сих пор и ниже я расскажу как: это стоит узнать), был одним из тех, кого свет, свирепый, как молодая женщина, бесчестно именует «престарелым щеголем». Правда, у тех, на кого не действуют ни цифры, ни чужие мнения, если речь идет о возрасте, когда у человека может быть лишь то, что у него есть, виконт де Брассар мог сойти просто за красавца без всякого эпитета. По крайней мере, в те времена маркиза де В., знавшая толк в молодых людях и остригшая с дюжину их не хуже, чем Далила Самсона,{409} ничуть не стеснялась носить очень широкий браслет, где меж шахматных квадратов из золота и черни был вделан на фоне синего подбоя кончик виконтова уса, подпаленный не столько временем, сколько дьяволом. Итак, не примысливайте к слову «щеголь» никаких двусмысленных, убогих и жалких определений, ибо тогда вам не составить себе верное представление о моем виконте де Брассаре, в котором все: душевный склад, манеры, черты лица — дышало широтой, основательностью, изобилием и патрицианской неторопливостью, как и подобало самому блистательному денди, которого знавал я, видевший, как впал в безумие Браммел и умер д’Орсе.{410}

Да, виконт де Брассар был истым денди. Будь он им не до такой степени, он безусловно сделался бы маршалом Франции. Еще в молодости он стал одним из самых блестящих офицеров конца Первой империи. Я не раз слышал от его полковых товарищей, что он отличался отвагой Мюрата с примесью Мармона.{411} При таких достоинствах да еще дельной и очень холодной — пока не загремел барабан — голове он в кратчайший срок выдвинулся бы в первые ряды военной иерархии, но дендизм!.. Соедините дендизм с добродетелями офицера — дисциплинированностью, служебным рвением и т. д., и вы увидите, что останется от офицера в таком сочетании и не взлетит ли он на воздух, как пороховой погреб! Если за время своей военной карьеры де Брассар не проделал это по меньшей мере раз двадцать, то лишь потому, что был удачлив, как все денди. Мазарини,{412} а также племянницы кардинала нашли бы ему применение, но совсем по другой причине: де Брассар был блистателен.