Другая жизнь - Юрий Валентинович Трифонов

Вот и в городском цикле, где действуют люди шестидесятых — семидесятых годов, где все сегодняшнее, еще не успевшее остыть — разговоры, заботы, события, постоянно присутствует ощущение этого великого начала, подотчетности ему. Ибо «на каждом человеке лежит отблеск истории», ибо «ничто не исчезает бесследно».

Не случайно обе линии — как историческая, так и современная — сходятся в недавнем романе «Старик». В романе, построенном на монтаже эпизодов революции и настоящего, на перекличке времен. Такая перекличка естественна, потому что все лучшее, что было тогда, дотянулось до наших дней, стало нашим светом и воздухом.

Наверное, в идеале автор послесловия обязан «охватить» все созданное писателем. Но это не так-то просто сделать, если путь художника протянулся через три десятилетия, если сама фактура трифоновской прозы противится обзорной скороговорке. Вот почему, не вдаваясь в характеристику таких романов, как «Студенты» (1950)v «Утоление жажды» (1963), «Нетерпение» (1973), я позволю себе сосредоточиться прежде всего на городских, московских повестях.

Тем более, что они вызвали самый широкий читательский резонанс.

Подступы к новому циклу видны уже в рассказах шестидесятых годов («Вера и Зойка», «Был летний полдень», «В грибную осень», «Голубиная гибель» и другие). Трифонов, который еще недавно ездил «за сюжетами» в дальние края, который в «Утолении жажды» увлеченно рисовал панораму строительства туркменского канала, теперь открывает «сюжеты» в самой повседневной, обыденной жизни. От путешествия по просторам он переходит к путешествию в глубь человеческой души. Герой новеллы, которая с явьц>ш полемическим вызовом озаглавлена «Путешествие», не без удивления обнаруживает, что он почти ничего не знает о тех, кто рядом, о соседях по дому, даже о самом себе: «Внизу, на пятом этаже, где жила какая-то громадная семья, человек десять, кто-то играл на рояле. В зеркале мелькнуло на мгновенье серое, чужое лицо: я подумал о том, как я мало себя знаю».

«Какая-то», «кто-то», «чужое лицо».

Вдруг оказалось, что непознанный материк лежит не за тридевять земель, а под боком. И рассказы Трифонова — это попытка свежими глазами увидеть примелькавшееся, то, к чему привыкли и по привычке перестали замечать. Писатель как бы сжимает круг пространства, но для того, чтобы, по его же словам, «добиться особой объемности, густоты: на небольшом плацдарме сказать как можно больше». Движение по горизонтали сменяется вертикальным бурением. Эти новые качества трифоновской прозы отчетливо проявились уже в первой повести московского цикла — «Обмен» (1969).

Есть в этой повести некая многозначительная история о том, как главный герой Виктор Георгиевич Дмитриев то ли пожалел, то ли обманул забежавшую в троллейбус собаку: «Овчарка смотрела в окно. Ей что-то было нужно в троллейбусе. Дмитриев подумал, что водитель может завезти ее далеко и она погибнет… На ближайшей остановке, где люди шарахнулись от двери, Дмитриев сошел, позвал: «Выходи, выходи!» — и собака спрыгнула послушно и села на землю. А Дмитриев успел вскочить обратно. Через стекло отъезжающего троллейбуса он видел собаку, которая смотрела на него».

Эпизод явно из числа символических. Наглядная демонстрация модели поведения. Поманить и оставить ни с чем.

Ведь точно так же Дмитриев не то пожалел, не то обманул полюбившую его Таню. Целое лето крутил роман, задыхался от наплыва чувств. Но не до безрассудства. И как только жена с дочерью вернулись из Одессы, поспешно ретировался в лоно семьи, так сказать, «успел вскочить обратно». И точно так же, воспламенясь желанием посодействовать Левке Бубрику, устроить его на работу в столице, кончил тем, что сам занял предуготовленное приятелю место.

Так кто же он такой, Виктор Георгиевич Дмитриев? Закоренелый себялюбец, прущий напролом карьерист, человек, не ведающий мук совести? Да полноте! И общественное мнение его пугает. И перед собой стыдно. Три ночи не спал, мучился, перебежав Бубрику дорогу. А сколько из-за Тани наволновался! И карьера-то ерундовая. Младший научный сотрудник, без диссертации, без головокружительных перспектив. «Ты человек не скверный, — говорит о нем дед, старый революционер. — Но и не удивительный».

Сам по себе герой повести никому не хочет зла. И попади он g руки Тани, а не Лены, все сложилось бы иначе. Ни с Бубриком не Стал бы конкурировать, ни злосчастного квартирного обмена с умирающей от рака матерью не затеял бы. И не было бы тогда всей этой нервотрепки. Но ведь выбрал он все-таки Лену. Не только потому, что красива, а потому еще, что ловка, оборотиста: «Это было как раз то, чего не хватало ему».

Впрочем, Таня — вариант гипотетический, голубая мечта.

Лена же сама реальность. Властная, несговорчивая. Она была «частью этой жизни, частью беспощадности».

Писатель ставит своего героя не в тепличные условия гармонии душ, а под пресс все возрастающих перегрузок. В обстоятельства, экзаменующие прочность нравственных основ.

«Ей-богу, в тебе есть какой-то душевный дефект, — возмутился Дмитриев в ответ на предложение Лены съезжаться с безнадежно больной свекровью. — Какая-то недоразвитость чувств. Что-то, прости меня, недочеловеческое». Именно это «недочеловеческое» и становится в «Обмене» предметом исследования.

Юрий Трифонов не отождествляет себя с кем-либо из персонажей. Даже самых симпатичных ему. Позиция автора не в гуще, а в стороне от событий. На известном удалении. Он сопоставляет, анализирует, а не поддакивает. И это — важно. Это позволяет соблюдать объективность.

Мир действующих лиц повести четко поделен пополам: Дмитриевы и Лукьяновы. Точнее сказать: Дмитриевы против Лукьяновых. Или наоборот: Лукьяновы против Дмитриевых. Ведь всякий брак, если воспользоваться рассуждением из более поздней повести «Другая жизнь», «не соединение двух людей, как думают, а соединение или сшибка двух кланов, двух миров. Всякий брак — двоемирие. Встретились две системы в космосе и сшибаются намертво, навсегда. Кто кого? Кто для чего? Кто чем?»

Страницы «Обмена» напоминают репортажи о холодной войне. Тут все ее атрибуты: разведка и контрразведка, ноты протеста, угрожающие демарши, дипломатические кризисы. Все на контрастах, острием против острия. Одни традиции против других.

Недочеловечность Лукьяновых — самоочевидная, бьющая в глаза.

С недочеловечностью Дмитриевых потруднее. Сама постановка вопроса едва ли не кощунственна. Помилуй бог, да с какой же стати? Такие уж воспитанные, скромные, интеллигентные. Ксению Федоровну «любят друзья, уважают сослуживцы, ценят соседи по квартире и по павлиновской даче, потому что она доброжелательна, уступчива, готова прийти на помощь и принять участие». Дмитриевы — это книги, культура, порядочность, благородное неумение жить. Поневоле воскликнешь вслед за сестрой Виктора Лорой: «Не знаю, каким надо быть человеком, чтобы относиться к нашей матери без уважения». Это верно, без уважения — нельзя. Но с долей критицизма все-таки можно. И даже нужно.

Вспомним, что с первых же шагов Лены