Вера в горниле Сомнений. Православие и русская литература в XVII-XX вв. - Михаил Дунаев

Уточним, что мы предпочитаем говорить о пластах, а внутри них — видах лирики поэта, а не о периодах в его творчестве. Эти пласты идут иногда параллельно, иногда сменяют друг друга, иногда переплетаются, но границы между ними всегда легко выявить и проследить".

Одно накладывалось на другое, образуя противоречивое смешение идей.

Дионисийство, языческое переживание жизни, с одной стороны, и «прозревание» христианской идеи "страдающего Бога" (Бога с "двумя естествами", божественным и земным), с другой, позволило Иванову увидеть в античном культе вневременное начало духа как над-индивидуальной силы, вселенской по своим интенциям. Этому он посвятил большой научный трактат "Дионис и прадионисийство" (1923). Для православного сознания тут всё сомнительно: Иванов близок Мережковскому в своих более чем ощутимых намёках о Дионисе как о «предшественнике» Христа.

Религиозно-философская лирика Иванова характеризуется софиологическими мотивами, которыми многие не увлекались.

Именно на «башне» Иванов обсуждал «софианские» идеи с о. Павлом Флоренским и С.Н. Булгаковым.

Среди общехристианской лирики выделяются стихи 1) на ветхозаветные сюжеты, 2) стихи на новозаветные темы, 3) богословско-догматического характера (богообщение, мариология, христианская антропология).

Интереснее всего, разумеется, православная лирика Иванова. Это 1) лирические воспоминания о православном детстве поэта, 2) стихотворения, посвященные иконам (в догматическом и историко-описательном аспектах), 3) стихи о православных святынях, 4) произведения, посвященные истории Руси, 5) стихи, прямо и косвенно связанные с православным бытом, 6) подражания народной духовной поэзии.

В основном это отражение эмоциональных переживаний того, к чему обращено эстетическое внимание поэта. Дать какие-то глубокие идеи человек, столь разбросанный в мыслях, конечно, не мог.

Уже в послереволюционной эмиграции Иванов перешёл в католичество. Он дал поэтическое сопоставление своей прежней и новой веры в стихотворении "Милы сретенские встречи…".

Католицизм для него дорог: в нём "верится беспечней, простодушней, человечней". Православие отличается большим смирением и пламенностью веры, но это не главное. Как раз поэт смиряется перед «инославием», и это не менее важно. Хотя католик причащается только Хлебом, но и Он сходит с Неба. Пусть это не понятно многим, но переход в католицизм для Иванова есть «предваренье» Церкви «полнославной». Последняя идея знакома и по Соловьёву, и по Мережковскому. У них ли заимствовал её Иванов, или сам к тому пришёл — не так и важно. Курьёзнее всего утверждение Иванова, что присоединение к католицизму сделало его "православным в полном смысле этого слова".

Католическая лирика Иванова посвящена некоторым святым западной Церкви, её святыням, особенностям её вероисповедания.

В аспекте нашей основной темы поэзия Иванова интересна как отражение характерных особенностей "серебряного века".

7

Вне истинной веры, вынужденно повторимся, мир превращается в разрозненную бессмыслицу, и человек, пугаясь и страдая, не может не обречь себя на суету, в одурманивании себя которой он станет видеть единственный смысл своего существования. Оттого и становится ценностью дурман одержимости чем угодно, хоть служением дьяволу. "Серебряный век" довёл тот страх до логически неизбежного абсурда.

Жизнь казалась декадентам так непривлекательна ведь порой.

Александр Александрович Блок

Александр Александрович Блок (1880–1921) всем своим творчеством раскрыл трагедию бегства человека от страшащих тягот жизни. Особенно остро прозвучала эта трагическая нота в поэме "Соловьиный сад" (1915), символической автобиографии поэта.

В творчестве Блока, в целостности его, запечатлена духовная гибельность всякой попытки укрыться от реального бытия.

В начале своего поэтического пути Блок, как и подобает молодому поэту, смотрит на жизнь не без мрачности, пишет подражательные (Лермонтову, Фету, Апухтину и др.) стихи, полные мировой скорби. Недаром первый цикл стихов назвал он — ANTE LUCEM (До света). Тут и до света, и после: сладострастная радость от предвкушаемой гибели мира есть только усугублённый ужас предчувствия тризны бытия. Но чаще в ранних стихах Блока ощущается душевная мечтательность, метания, свойственные началу жизненного поиска, либо некоторая туманность незрелых молений.

Блока уже тянет узреть за реалиями бытия нечто мистически-таинственное, определяющее это бытие. Его тянет соблазняющая тайна. И эту тайну он пытается выразить в особой эстетической системе. Для него вглядывание туда представлялось спасительным деянием: ибо здесь всё неверно. Но не стоит думать, заблуждаясь, что это там мыслится им как Горний мир, известный Православию. Нет, у Блока — своя мистическая потусторонняя реальность, соблазнительная и обманная.

О. Павел Флоренский утверждал: "Мистика Блока подлинна, но — по терминологии Православия — это иногда «прелесть», иногда явное бесовидение, видения его подлинные, но это видения от скудости, а не от полноты". В этой мистической реальности он стремится укрыться от реальности обыденной.

Позднее вспоминая о ранних годах, Блок записал в Дневнике: "Начало богоборчества. Она продолжает медленно принимать неземные черты".

Она… Вот — ключ ко всему.

Это ключ к тому мистическому опыту, который переживают в начале века многие символисты и после которого символизм из одиночных явлений вырос в мощное направление.

Блоку суждено было опьяниться идеей Вечной Женственности. Прежде всего, конечно, под воздействием Соловьёва. И не одному ему это выпало. Прот. Георгий Флоровский назвал поэзию Блока "своеобразным комментарием и к поэзии, и к мистике Соловьёва".

В 1901 году Блок начинает цикл стихотворений "Стихи о Прекрасной Даме" (1901–1902). «Дама» — это именно символическая Женственность, но и конкретное, реально-мистическое воплощение её. Имя этого воплощения известно: Любовь Дмитриевна Менделеева-Блок, возлюбленная, невеста, жена поэта.

Этот дуализм сразу вызвал жестокое противоречие в самом поэте: его высокий эротизм противился чувственности и земной страсти. Всё привело к тому, что он начинает помышлять о добровольном уходе из жизни, и тому есть многие свидетельства.

Может быть, спасла поэзия? О поэзии он писал:

"Стихи — это молитвы. Сначала вдохновенный поэт-апостол слагает её в божественном экстазе. И всё, чему он слагает её, — в том кроется его настоящий Бог. Диавол уносит его — и в нём находит он опрокинутого, искалеченного, — но всё милее, — Бога. А если так, есть Бог и во всём тем более — не в одном небе бездонном, а и в "весенней неге" и в "женской любви"."

Бог и дьявол — одно?

Как нередко бывает у поэта, художника, земное томление нашло исход в творчестве. "Стихи о Прекрасной Даме", возможно, такой исход.

Весьма важно, что в момент наивысшей одержимости этой идеей Блок делает наброски письма к Ней (так и не отправленного, пишущегося более для себя, для прояснения собственных мыслей) и признаётся: "…меня оправдывает продолжительная и глубокая вера в Вас (как в земное воплощение пресловутой Пречистой Девы или Вечной Женственности, если Вам угодно знать)". Знаменательно. В мистическом мирочувствии Блока проступает религиозный индифферентизм, смешение вер и представлений.

Нужно прислушаться к мудрому суждению о. Павла Флоренского:

"Характерная особенность блоковских тем о Прекрасной Даме — изменчивость её лика, встречи с нею не в храме только, но в "кабаках, переулках, извивах", перевоплощаемость её, святой, в блудницу, "Владычицы вселенной красоты неизреченной", "девы зари купины" — в ресторанную девку — изобличает у Блока хлыстовский строй мысли, допускающий возможность и даже требующий воплощение Богородицы в любую женщину. Стихи утончённого русского поэта и домыслы грубейшей русской секты соприкоснулись в своём глубинном. И «культура» и «некультурность», от культа оторвавшись, — одинаково его исказили, заменив культовую хвалу Владычице непристойной на неё хулой. Хула на Богородицу — существенный признак блоковского демонизма".

Можно вспомнить вновь утверждение Ходасевича: было безразлично, кому служить, ценилась лишь полнота одержимости. Блок утверждает то же самое, по сути (а Ходасевич не мог того знать, и это ещё раз подтверждает правоту его наблюдения):

"Мы ещё только смотрим, содрогаясь и смутно ждём конца. Кто родится — Бог или дьявол, — всё равно; в новорожденном заложена вся глубина грядущих испытаний; ибо нет разницы — бороться с дьяволом или с Богом, — они равны и подобны; как источник обоих — одно Простое Единство, так следствие обоих — высшие пределы Добра и Зла — плюс ли, минус ли — одна и та же Бесконечность".