Учебник рисования - Максим Кантор

— А потом опять наплюют и прольют пиво.

— Значит, опять нужно взять ведро и тряпку. Надо выполнять свои обязанности. Просто девушки не любят это делать.

— Да, — сказал Павел и вспомнил Лизу, которая спала до позднего утра, — девушки не любят, и никто не любит.

— Я люблю редактировать, — сказала стриженая девушка.

— Но современные газеты сделать лучше нельзя. В них ни слова прочесть невозможно. Ты в них заглядывала?

— Какая разница, о чем пишут. Говорю тебе: я не гений, не такая, как ты. Это ты знаешь, что сказать, — я нет. Я просто буду следить за тем, чтобы грамотно говорили. Чтобы существительное стояло в нужном падеже, глагол в нужном спряжении.

— И тебе безразлично, какую мерзость они пишут?

— Я не могу содержание изменить. Но я могу сделать речь более грамотной — тогда содержание изменится тоже.

— Никогда, — сказал Павел, — никогда содержание не переменится.

— Я не могу отменить расписание поездов на Казанском вокзале, — сказала девушка, — и не могу запретить плевать на пол. Но я могу каждый день мыть пол на вокзале и вылизывать плевки.

Она говорила про плевки и блевотину, а он смотрел на ее длинное тело: девушка лежала перед ним не закрываясь, без стыда, подставляя себя под взгляд, точно это тоже входило в ее обязанности — дать себя рассмотреть.

— Ты, это была ты, я тебя видел в церкви.

— Когда?

— Очень давно, у Николы Обыденного, на всенощной. Да-да, это была ты, я теперь точно знаю. Я вспомнил все, я теперь даже платок твой вспомнил. Ты в платке была — совсем другая, чем тогда на выставке, где мы познакомились. Мне то твое лицо — из церкви — по-другому помнилось. Теперь все вижу ясно — ты была с Леонидом Голенищевым. Я помню, как ты на него смотрела.

— Не надо вспоминать об этом, — сказала она, — ты не должен.

— Почему?

— Я была маленькая. Это не я была. Мне тогдашней, той себя, стыдно. Знаешь, — сказала она быстро, — я могла стать хуже, чем есть. Бог, то есть религия, это было единственное, что меня тогда поддержало. Я могла плохой стать — и мне надо было начать служить.

— Я не понимаю, — сказал Павел.

— Я потому и Маркина в мужья выбрала, что он старый и ему домработница нужна была. Он в лагере похудел на двадцать килограмм, я его выхаживала. Варила бульон, терла морковку. Я служить хотела, как медсестра, как монахиня. Вокруг меня были какие-то пустые мальчики. Я хотела так уйти от всех, чтобы служить — и забыть жизнь. В госпиталь, в монастырь. И ушла к старику- диссиденту. Я должна была именно такого выбрать! — страстно сказала она, и Павла поразила сила в ее голосе. Она произносила слова с напором, истово.

— Разве не он тебя выбрал?

— Он — меня? — она посмотрела так, что понятно стало: это она всегда выбирает, — Я потому и крестилась, и начала в церковь ходить, потому и Маркина выбрала, чтобы уберечься от всех этих мальчишек.

— Разве нужна схима, чтобы беречь себя? — спросил он.

— Ты думаешь, легко быть красивой? Впрочем, что же я спрашиваю? Ты должен знать лучше других — ты создаешь красоту каждый день. Обними меня, — сказала девушка, — я не помню своей жизни. Помню тебя на той давней выставке. Больше ничего не было.

И опять прятали друг в друга свои лица, и опять Павел почувствовал, что эта женщина рождена для него, просто ее долго скрывали. Ее отдавали замуж за других мужчин, укладывали в чужие постели — ее, которая всегда принадлежала ему. И каждым объятием он словно выправлял то, что время сделало неправильно, он вправлял сустав у времени, — и однажды он спросил у Юлии Мерцаловой:

— Как ты понимала, что делаешь неправильно?

— Я сразу вижу ошибку.

— Что ты называешь ошибками, скажи?

— Несоответствия, так точнее. В словах, в вещах и в людях тоже. Смотрю на человека — и вижу, что в нем неправильно. Вот простой пример. Лиза Травкина — жена Павла Рихтера. Разве это сочетается? Я смотрела и не понимала, для чего она тебе: челочка, серые глазки? Глядела и думала: как бессмысленно они поставлены рядом.

— Неужели, — спросил Павел, — ты сразу увидела?

— Издалека, — сказала девушка, — Но как же я завидовала Лизе. Завидовала ее сонной добродетели — без соблазнов, без ошибок. Она сама — недоразумение, но ошибок в жизни не делала. Как я мечтала прожить жизнь некрасивой сероглазой девушки, у которой нет кавалеров.

— Когда я познакомился с Лизой, у нее был кавалер, — сказал Павел, которому сделалось обидно за Лизу, — за ней ухаживал нелепый мальчик, оформитель. Тогда я не знал, что такое ревность, — добавил Павел, — мне казалось, я ревную к Вале Курицыну.

— Валя Курицын! — и Юлия Мерцалова рассмеялась, — низенький, вертлявый Валя Курицын. Ты выбрал себе соперника.

— Знаешь его?

Она засмеялась презрительно, и Павел не стал более спрашивать: понятно было, что пустой Курицын, ничтожество Курицын — не ровня этой стремительной девушке. Но другие, другие? И, глядя на каждого мужчину, он думал: да, и этот мог быть ее любовником, и тот тоже. Нет, скорее всего, не этот, но вдруг — вон тот?

Теперь ему хотелось знать о ней все, хотелось всегда говорить о ней. Не удержавшись, Павел рассказал о стриженой девушке своей жене, Лизе. Мы видели ее несколько раз: на выставках и в гостях, сказал Павел. Ты ее не запомнила? Высокая стриженая девушка, Юлия Мерцалова, она замужем за диссидентом Маркиным. Он старик, а она наша ровесница. Очень красивая и совсем необычная.

— Юлечка Ляхер! Вспомнила! — закричала Лиза. Лиза не умела говорить тихо. — Вот она кто! Юлечка Ляхер из параллельного класса! Конечно, я помню ее, она моя подруга была, только потом куда-то пропала. Вот она кто, оказывается! Самая красивая девочка, за ней мальчики бегали!

— Лиза вспомнила тебя. Она сказала, что у тебя совсем другая фамилия, — сказал Павел ночью стриженой девушке, — твоя фамилия Ляхер, а вовсе не Мерцалова, верно?

— Ты, оказывается, из тех мужчин, что советуются с женами. Совсем не ожидала. Как не похоже на тебя. Зато очень похоже на Лизу: запомнить и разложить по полочкам. Лиза вспомнила меня, как мило. Что же еще рассказала заботливая Лиза? Наверное, она рассказывала, пока вязала тебе шарф? Или гладила пижаму? Я угадала?

— Нет, — сказал Павел, — она рассказала это, провожая меня: я уходил, чтобы провести ночь с тобой.

— И Лиза не жаловалась, не ломала рук. Лиза умеет ждать. Жена досталась добродетельная. Не то, что любовница. Виновата, утаила грех. Да, у меня был еще один муж, я забыла рассказать.

— Забыла рассказать о муже? Забыла про человека, с которым жила?

— Представь себе. Был муж, но все равно, что и не было, — если встречу, не узнаю его. Некий Алеша Мерцалов. Я оставила себе его фамилию. Вот и все.

— Кто он? — спросил Павел.

— Давно эмигрировал. В Париж? Не знаю куда. Что с ним — не знаю. Сразу после него я встретила Леонида. Давняя, забытая история.

— Ты говоришь о мужчинах так, словно они постояльцы в твоем отеле. Ты открываешь двери всем подряд. И даже не помнишь, кто заходил. Ты говоришь о них так, словно… — и Павел не находил слов. Он придумывал самые грубые, самые резкие слова, такие, чтобы сделать больно и стыдно за прошлое, ему хотелось объяснить все и устыдить во всем, но сказать убедительно не получалось. Он прижимал к себе ее гладкое стройное тело, и одновременно ему хотелось оттолкнуть ее и крикнуть в лицо грубость. Он прижимал ее к себе, и говорил: никогда, никогда у тебя не было такого. Ну, скажи мне, прошу тебя, скажи мне. Никогда, правда же? Никогда не было, ничего и никогда, шептала девушка, до тебя вообще ничего не было, пойми это, ты должен это понять. Как могла ты, прекрасная, отдавать себя другим мужчинам, кричал ей Павел. Неужели, неужели для тебя это ничего не стоит? Но я и не отдавала себя, возражала девушка. Как же не отдавала, если и тот, и этот, и еще кто-то — все лежали в постели с тобой? Ты говоришь со мной как со шлюхой, отвечала девушка, и слезы стояли в ее глазах. А ты и есть шлюха, хотел крикнуть ей в ответ Павел, но вместо этого говорил: я люблю тебя. Прости, что спрашиваю. Но я хочу, должен знать. Пойми, это не ревность: ревнуют к равному и понятному. Ревнуют к сопернику. Я мог бы ревновать к Маркину — но я не ревную. То чувство, которое я испытываю, ревностью не является. Я просто не могу привести в соответствие твой образ и твою жизнь. И я хочу знать, как было, — для того только, чтобы суметь увидеть тебя. Было так, как тебе всего больнее, отвечала девушка. Но я уходила от них прочь, они не значили для меня ничего. А зачем же ты приходила к ним, кричал Павел. Но разве непонятно, что мне тоже хотелось счастья, как и твоей Лизе. И мне, и Лизе — нам одинаково хотелось, чтобы нас обнимали. Просто твоей Лизе повезло, а мне нет. Разве так ищут счастье, кричал ей Павел, разве счастье ищут по чужим постелям? Ты не понимаешь, отвечала она. И не можешь понять — как чувствует человек, лишенный смысла и любви. Тебя не было — и кого я могла любить? Все остальные — серые и одинаковые. Я думала, встречу кого-нибудь. И надеялась: вдруг получится? Нет, кричал Павел, ты обманываешь меня, ты лжешь. Раз — только единый раз! — прикоснувшись к чужому телу, узнав, какая это грязь — отдаваться нелюбимому человеку, следовало навсегда отказаться от этого! И стриженая девушка плакала, и говорила сквозь слезы: какое имеешь право ты так говорить со мной? Ты мне любовник, а не муж. Наши отношения порочны — как можешь ты говорить от лица добродетели? Ты приходишь ко мне от другой женщины. Ты завтракаешь с ней, ты носишь рубашки, которые она гладит, ты ложишься на ее простыни. А потом ты приходишь ко мне и кричишь, что я шлюха. Шлюха! Шлюха! Вы с Лизой — порядочные люди. У вас семья! Не стою вас, добродетельных! Шлюха! И девушка плакала и била себя по щекам. И Павел стонал от бессилия, обхватив голову руками, и шептал: прости меня, прости. Ты права. Да, виноват я сам. Но только скажи, умоляю, скажи, что до меня ничего не было. Я знаю, что это неправда, я знаю, что их было много, но умоляю, скажи, что не было, а я поверю. И девушка истово и страстно говорила: пойми, наконец, что это действительно так! Действительно ничего — слышишь, совсем ничего! — не было. Ты один, ты только один, всегда было так. И Павел засыпал, обнимая ее гладкое тело, а среди ночи просыпался, представляя, что это не он, но кто-то другой обнимает девушку, что не ему, а кому-то другому она отдает себя. И он стонал и задыхался от унижения. И потом он говорил себе: а ты сам, а ты сам — что ты делаешь? Ты любовник, приходящий на свидания ночью, откуда у тебя право спрашивать и винить? Откуда у тебя право страдать? Откуда у тебя право выпытывать и понимать? Ты грешник — и ты делаешь зло всем. И он лежал рядом со стриженой девушкой и думал о ней, и о Лизе, и о своей живописи, и о том, что человек, который претендует быть особенным и ни на кого не похожим, в конце концов, совершает самые банальные грехи. И как наказание, думал он, такой человек оказывается в ситуации, когда самое дорогое он должен делить с тремя. С пятью, с десятью мерзавцами, с теми — кого он больше всего и презирает. Почему получается так, думал Павел, что простой человек, без амбиций и самомнения, имеет жену, которую не делит ни с кем, а горделивый избранник вроде меня любит женщину, у которой помимо него — еще десять мужчин? Почему? И он будил девушку и говорил: