Тараканьи бега - Павел Асс

На следующий день Света принесла четыре перепечатанных под копирку экземпляра романа. Она была в полном восторге.

– Потрясающе веселая книжка! Очень, очень здорово! Лучше, чем в первых двух частях.

– Еще бы! - гордо ответил Дамкин. - Мастерство...

– Литераторы! А вы, действительно, можете когда-нибудь получить Нобелевскую премию по литературе?

– По литературе? - переспросил Стрекозов. - Конечно, получим. А если у учредителей Нобелевской премии совсем крыша поедет, то и по химии тоже!

– Вы все смеетесь! А роман, действительно, получился классный! Какие там главы! Обалдеть! Особенно глава, в которой Билл Штофф помирился с Костлявым Джеком, и они вместе ограбили почтовый дилижанс, а потом скрывались от разозленного шерифа в каньоне Ужасных Видений, варили борщ из кактусов и читали мешки с письмами. Это просто умора! Я не могла печатать! Во мне даже каждая запятая вызывала смех!

– Очень хорошо, что тебе понравилось. Чувствуется хороший вкус, похвалил девушку Стрекозов.

– Слушайте, а почему Билл Штофф в конце погибает? Я так плакала... Вы его потом воскресите, как Шерлока Холмса?

– Зачем? - пожал плечами Дамкин. - Это окончание книги.

– Но еще столько можно понаписать! Например, через пару недель кто-то опять ограбит банк Толстого Сэма, и окажется, что это снова Черный Билл!

– Любая тема хороша до тех пор, пока она не изжила себя, - заметил Дамкин.

– Как говорят японцы, - добавил Стрекозов, - хорошего должно быть мало.

– Как жалко!

– Каждый уважающий себя литератор должен написать трилогию, наставительно произнес Дамкин. - На третьей книжке о Билле Штоффе мы и остановимся!

– "Билл Штофф" так всем полюбился, многие знают его близко к тексту. А вы его взяли и убили! Это просто нечестно!

– Пусть читают и перечитывают. Кроме последней главы он везде живой.

– Все равно, нельзя так поступать с любимым героем! - продолжала отстаивать свою точку зрения секретарша. - Это живодерство какое-то!

– Стрекозов, ты - живодер! - воскликнул Дамкин, похлопав соавтора по плечу.

– Ты тоже, - отозвался соавтор.

– Я думала, что этот роман будет вечен... - печально молвила Света.

– Что поделать, вечность не для нас, - философски молвил Дамкин. Наша жизнь, как короткая повесть, в которой хватает места только для обломов...

– А что же будет потом?

– Потом? - Стрекозов улыбнулся. - Потом будет другой роман. Не о Билле Штоффе. Главное, чтобы он был лучше...

Глава следующая,

в которой литераторы заходят к художнику Бронштейну на кладбище

С той поры боялись разбойники в дом возвращаться, а четырем бременским музыкантам там так понравилось, что и уходить не захотелось.

Вдумчиво внимательный читатель конечно помнит, что художник Бронштейн работал сторожем на кладбище. Интересное место - кладбище. Ходишь меж надгробий и сами собой навеваются мысли о Вечности и о своем месте в этой Вечности. "Все там будем", - заметил мудрец и не ошибся, хотя и не сказал ничего нового.

В те дни, когда на кладбище никого не хоронят, там еще лучше, чем во все остальные дни недели.

В десять часов утра Дамкин и Стрекозов вошли через готические ворота из темно-красного кирпича на кладбище и пошли мимо могилок к сторожке Бронштейна. На некоторых могилках красовались огромные венки, на других стояли скромные засохшие букетики. По мере продвижения литераторов места захоронения попадались все более бедные и заброшенные. Создавалось впечатление, что даже после смерти есть перспективные, "нужные" покойники, а есть "неудачники". Когда выпадало время, художник Бронштейн ухаживал за могилками "неудачников", выдергивал траву и красил невысокие заборчики. Он знал наизусть все фамилии, означенные на надгробиях, и все эпитафии.

Литераторам нравилась лужайка на самом краю кладбища в тени кирпичной стены, отделяющей кладбище от всего остального мира. Почему-то на этой лужайке никого не хоронили. Может, какой-нибудь богач-долгожитель купил себе заранее это место и берег до своей долгожданной смерти. А может, под тонким слоем почвы лежали залежи гранита, не дающие выкопать приличную яму. Этого литераторы не знали. Но лужайка была очень уютной, зеленела весенней травкой и ярко цвела одуванчиками. И когда соавторы не заставали художника дома, они устраивались на травке, чтобы потворить в тишине на лоне природы. На кладбище хорошо писалось, почти как в деревне у деда Пахома.

Соавторы прошли мимо заброшенных могилок и по неприметной тропинке углубились в заросли кустарника. Тут-то, под вековым вязом, и находилась мастерская Бронштейна.

Это было помещение складского типа, возле которого стоял десяток ящиков с пустыми бутылками. Хотя сторожка Бронштейна не была приемным пунктом стеклотары, эти ящики оказались здесь не случайно. Каждый вечер за кладбищенскими стенами собирались местные алкоголики. Вместо того, чтобы их гонять, как это сделал бы любой другой сторож (а для чего еще на кладбище нужны сторожа?), у Бронштейна существовала с пьяницами договоренность о мирном сосуществовании. Бронштейн их не выгонял, а алкоголики со своей стороны не шумели и всю пустую посуду сносили в его ящики. На сданные бутылки художник покупал акварель и кисти.

Еще издалека литераторы услышали, что в сторожке кто-то старательно стучит по барабаном, постоянно сбиваясь с ритма. По мере приближения соавторов к жилью Бронштейна, грохот был слышен все сильнее.

– Похоже, "Левый рейс" вернулся, - предположил Стрекозов.

– Бедный Бронштейн, - посочувствовал Дамкин. - Опять у него в сторожке будет бардак!

В одном из запыленных окошек маячила мечтательная физиономия Бронштейна, который задумчиво стоял перед полотном картины и время от времени большой кистью притрагивался к своему произведению, делал шаг назад и то одобрительно кивал головой, то отрицательно ею покачивал. В момент творчества художника лучше было не отвлекать. Литераторы не стали стучать в окно, хотя Стрекозову было страшно интересно, над какой картиной сейчас работает Бронштейн. Художник мог рисовать что угодно - от слона до таракана, от подъемного крана до пепельницы.

В небольшой комнатке, которая служила художнику прихожей, литераторы обнаружили басиста рок-группы "Левый рейс". Он сидел в одних красных сатиновых трусах за ударной установкой и подбирал какой-то медленный ритм. Стуча в бочку ногой, музыкант изредка ударял палочками по какому-нибудь из барабанов, все остальное время размахивая в стороны руками, словно разминая мышцы.

– Здравствуй, Витя! - молвил Дамкин.

– О! Привет, литераторы! - отозвался басист.

– Ты что, переквалифицируешься в ударники? - поинтересовался Стрекозов, пожимая руку рокера.

– Почему переквалифицируюсь? Я - мультиинструменталист, - важно сообщил басист. - Я на чем угодно могу играть!

– Слова-то какие! - восхитился Стрекозов. - Мульти кто?

– Ого! - воскликнул Дамкин восхищенно.

За спиной у басиста Вити висела еще неизвестная литераторам картина Бронштейна, узнаваемая по его манере письма: художник никогда не жалел для своих друзей самых ярких красок. Картина изображала легендарную рок-группу "Левый рейс" в виде четырехглавого дракона. Из одного жирного туловища, облаченного в потертые и залатанные джинсы с торчащими из карманов бутылками, росли четыре головы музыкантов. Бронштейн с присущим ему мастерством сумел передать простодушие и душевность бородатого басиста Вити, настороженность и умный вид очкастого ударника Игоря, загадочность и внушительную задумчивость Паши, который очень любил играть на саксофоне, кларнете, флейте и пивной банке, заполненной рисом, а также абсолютный, вселенский пофигизм гитариста Олега. У Олега в зубах была зажата его излюбленная папироса "Беломора". В руках это четырехголовое чудовище держало огромную двенадцатиструнную гитару, изображая на ней когтистыми пальцами самый классный аккорд ми-минор.

– Крутота!!! - зачарованно произнесли литераторы, разинув рты.

– Дык! - важно поддакнул Витя, сияя от счастья, как будто это он нарисовал этого монстра.

Наконец, литераторы оторвались от созерцания красочного полотна и, пройдя мимо скопления пустых бутылок, начиная от простеньких пивных и кончая двумя пузатыми бутылками из-под "Наполеона", плюхнулись на надувные матрасы, которых в сторожке Бронштейна было штук пять. На них обычно спали гости, а сам художник спал на полуразвалившемся облезлом диванчике без ножек, который когда-то нашел на свалке его друг доктор Сачков.

– Рано вы сегодня встали, однако, - молвил Витя, снова ухватившись за барабанные палочки.

– Кто рано встает, тому даже мент нальет, - кротко молвил Дамкин. Давно Бронштейн рисует?