Большое Гнездо - Эдуард Зорин

Позеленел Вобей, вскочил на ноги, оскалил желтые зубы. Не успели отроки спрыгнуть с коней, как сверкнул в руке его короткий нож. Схватился Звездан за ужаленный бок, отпустил Вобея — тот и юркни в толпу, зачастил локтями и коленями, нырнул под возы, вскочил на перила и — бултых, в воду. Быстро отнесло его холодным течением, жалко — мешок утопил. Невезучим был Вобей.

А у Звездана сквозь пальцы сочилась кровь — в жилу угодил ножичек; перевернулся в глазах мост, подкосились у дружинника ноги — едва успел подхватить его Словиша.

— Эк он, — возбужденно говорили в толпе, — жалом-то под бок. Лихо!

Мужики любопытствовали:

— Шибко молод, сердешный. Уж не княжич ли?

Бабы охали:

— А красивенький-то. Кажись, до смерти забил лихованный?..

Кто-то возражал хриплым басом:

— Какой он лихованный? Холоп он евонный. Ишь, как взъярился боярин… Тоже, поди, не от сладкого житья прыгнул мужик в Волхов.

— Испужался.

— Испужаешься, как поволокут на правёж.

Отроки оттеснили толпу.

— А ну, разойдись! Чего глаза вылупили?

Тот же бас перекрывал все голоса на мосту:

— Знамо, чьи это людишки. Мирошкивы лизоблюды… Слышь-ко, мужики, Нездинич-то, сказывают, нашей волей торгует. Вместе с боярами за Ярослава на вече клятву давал, а нынче Мстислава нам в князья прочит.

— Свинью за бобра продали…

— Кол им в глотку!

— Бе-ей! — повисло над мостом.

Едва ноги унес Словиша с раненым Звезданом. Вдогонку им летели камни и палки. Толпа улюлюкала:

— Ату их!

— Айда, мужики, на вече, — подстрекал бас. — Ударим в сполошный колокол. Пущай бояре держат ответ: почто простому люду не стало житья в Великом Новгороде? Почто отроки озоруют?!

Забегали в толпе суетливые людишки с приметливыми глазами, уговаривали:

— Угомонитесь, христиане. Ни к чему воду мутить. Сиганул мужичок с моста — туды ему и дорога!

— Ступайте по домам мед-брагу пить…

Уступала толпа привычному ходу жизни. Баса уж никто не слушался. Даже те, что сгоряча потянулись на площадь, стали расходиться.

— Что же вы?! — надрывался бас. — Куды вы братцы?

— Нам нечего ссориться, — отвечали разумные мужики. — Нам с миром жить.

Опустело на мосту. Жарко припекало солнышко. Бездомный пес, поскуливая, грыз оброненную кем-то кость.

Тихо в великом Новгороде. Благодать!..

— Колюч твой приятель, хуже ежа, — говорил Словиша, сидя на лавке у изголовья Звездана.

Бабка-знахарка, жившая в баньке при дворе Мирошки Нездинича, уже перевязала молодого дружинника и напоила для крепкого сна настоем душицы. Заговорила кровь такою присказкой:

— Да будет тело — древо, кость — камень. Кровь красна, не теки! Закреп-трава, пособи, кровушку сохрани во веки веков. Слово мое крепко, закреп-травою сильно. Чур, крови конец — делу венец. Аминь.

И велела Звездану трижды плюнуть через плечо.

Но не заговор старухи помог Звездану, а помогла ему молодость, да и рана, нанесенная Вобеем, была не глубока и не опасна. И еще помог ему добрый Словиша — верный он был товарищ, попусту не беспокоил, про жизнь говорил, про своеобычаи новгородские. Сказывал, как оберегал от недругов Пребрану, дочь почившего владимирского князя Михалки, как здесь же, в Новгороде, бросали его в поруб, а вот теперь совсем другое: теперь и владыка, и посадник Всеволоду перечить остерегаются, послов его привечают, пиры с ним пируют, в красный угол сажают, на мягкую постель укладывают.

— Да веры им только нет, — говорил он. — Владыка себе на уме, а Мирошка яко меж двух огней. Мартирий одно ему в уши надувает, бояре другое, а у купцов да посадских своя задумка.

Предостерегал Словиша:

— Приметил я, что Гузица, Мирошкина сестра, к тебе зачастила. Не верь ей, Звездан: ликом она красна, а хуже змеи. Братова воля для нее — закон. А еще подслушал я, как наставлял ее Мирошка выведать у меня Всеволодовы задумки: боятся они Иоанна, а Мартирий пуще всего велит посаднику глаз не спускать со старца Ефросима. Не по добру, а коварством отнял он у него владычное место, Ефросима же любит и почитает простой люд…

От чистого сердца сказывал Словиша, но Звездан прятал от него глаза. Дён-то немного всего прошло, как внесли его, раненого, в горницу Мирошки, а ровно вся жизнь под этой крышей протекла.

Не мог не поверить Звездан другу своему Словише, но образ Гузицы неотступно стоял перед ним.

Забудет ли он, как очнулся на лавке, как разомкнул слипшиеся веки, как приоткрыл в тяжком стоне уста, — и склонилось над ним девичье лицо, и прохладная рука остудила горячий лоб?!

Никто не звал, не просил Гузицу — сама пришла к молодому дружиннику, сладкой водой отпаивала, обмывала рану настоем заячьей капусты.

Трудно было говорить Звездану, а чтобы не тосковал, она ему сказки сказывала. Сядет напротив, поскучнеет лицом, подопрет рукой щечку — и говорит нежным голоском о весне-красне, о страшном лешем, сером волке и хитром старом лисе.

Вот так же распевчиво в детстве сказки сказывала Звездану его мать.

И, слушая Гузицу, ловил он себя на том, что в горле стоит острый комок, а глаза полны слез.

— Что же это я? — спохватывалась Гузица. — Заместо веселья эко тебя разжалобила.

Звездан мотал головой и просил сказывать еще. Но Гузица, приложив палец к губам, быстро шептала:

— Скоро братец вернется. Спи.

Словиша говорил Звездану:

— Вот приедем во Владимир, я тебе такую красавицу сыщу, что краше нет во всем нашем княжестве…

Говорила Гузица:

— Скоро заживет твоя рана, и улетишь ты, сокол мой, во свои края. Поди, заждалась тебя во Владимире твоя лада…

Отвечал Звездан Словише:

— Куды мне поспешать? Женитьба — не молотьба: не мышь зарод подъедает.

Гузицу успокаивал:

— Нет у меня лады. Один я, как перст. Да и душа не лежит возвращаться к Однооку…

Прознал Мирошка про тайные свидания, призвал к себе сестрицу, сурово выговорил:

— Ты почто к парню липнешь, почто кукуешь под его дверью? Аль плети отведать вознамерилась?

— Ты меня плетью, братец, не пужай, — смело отвечала Гузица. — Слов я твоих не шибко-то боюсь, а Звездана мне жаль. Нешто и посидеть возле него нельзя?

— Не знахарка ты… Да и есть кому возле него посидеть, сказки порассказывать. Старух-то полон дом.

Будто вожжа попала Мирошке под хвост. Никогда раньше с сестрой он так не говаривал.

— Сколь уж я тебе про Словишу толковал, — проворчал он.

— Что не по сердцу мне, того не выпытывай, — огрызнулась сестра. — Старый твой Словиша и неприветливый. А почто прибыл он в Новгород, про то и тебе все ведомо.

— Замкни уста, негодница! — вскинулся Мирошка и руку приподнял, чтобы ударить ее по щеке, но, глянув в глаза сестрицы, попритих, ворча, удалился из светелки.

Что тревожит Мирошку, что покою не дает ему ни ночью, ни днем, про то знать Гузице было ни к чему. И того даже не заметила, что не лезет брату кусок в горло, что сник он и поблек.

Последние дни посадник, что солнышко над частоколом, каждое утро у Мартирия на дворе.

Неспокойно и страшно стало в Новгороде. Собирались людишки в толпы, на Великом мосту вели тихие разговоры, настороженно оглядывались на воев, возок владыки провожали суровыми взглядами. Стекались в город калики, оборванцы приходили на паперть Софийского собора, стучали деревяшками вместо ног и юродствовали. Пьяные попы говорили непотребное о Мартирии и посаднике, вдруг вспомнили, как выбирали архиепископа. Ходили слухи о том, что выехал из своего монастыря игумен Ефросим.

Какой-то ражий поп, осеняя толпу железным крестом, рассказывал, будто сам видел, как в соборе упала наземь икона божьей матери.

— Сие знамение к покойнику, — разъяснял он. — А кто покойник, про то и сказывать нечего, людишки вы сметливые.

Сметливые людишки улыбались:

— Неспроста покинул Ефросим обитель. Сколь уж лет народу не показывался. Он и отслужит заупокой по Мартирию…

Как-то раз ночью слуги приволокли к Мирошке горбатенького мужика со свалявшейся бородой. Держа его сзади за руки, сказали:

— Вот пожогщик, боярин.

Мужик с двумя такими же оборванцами, как и он, раздувал огонь под углом боярского терема. Тем скрыться удалось, а горбатенький был неловок. Но, пойманный, держался гордо, прощения не просил, не унижался.

— Ты кто таков? — спросил его Мирошка.

— Человек.

— Почто жег усадьбу?

— А ты почто продался Мартирию? — дернулся горбатый. Слуги крепче перехватили его руки.

— Мартирий — владыко наш. Нами избранный и митрополитом посаженный, — нараспев произнес боярин.

— Мартирий — хичник, а наш владыко — Ефросим, — сказал, будто в глаза плюнул, пожогщик.

— Не разумен ты, оттого и смел, — возразил Мирошка. — А вот как велю я тебя, и жену твою, и детей твоих продать в рабство… Каково запоешь?