Улыбка льва - Михаил Белозеров

— Но ты ведь не любишь чужую кровь?

Движения ее величественны, как у вдовствующей королевы.

— Не люблю, — отвечает Леонт, чувствуя, как деревенеет язык.

— Так не люби и дальше!

— Наверное, я просто заблудился, — отвечает он с трудом.

— Еще бы, — говорит она. — Ты вообще перепрыгнул через все преграды.

— Я ничего тебе не обещал, — говорит Леонт.

Он чувствует, что ему не надо оправдываться, что это только ухудшает положение.

— Не надо лгать, — равнодушно кивает головой Мариам. — Закрой глаза! Видишь розовую сеть?

Действительно, нечто, отдаленно напоминающее ограду вокруг кафе, но немыслимо совершенное по цветовой гамме, сплетенное из прозрачно-матовых сосудов с тонкими, едва различимыми стенками, парит, провиснув в пустоте, на черном фоне.

— Ты попал не в свою ячейку, понял, как тебе это удалось, ведь ты же не имеешь к этому никакого отношения. Ты становишься опасен, дружок.

Он знает, что она достойный противник и никогда не уступит. В ее словах столько безотчетной угрозы, что он предпочитает следить за собственными ощущениями. Теперь у него такое чувство, будто Мариам превращается в нечто аморфно-черное, как облако, а сам он — часть этого облака, но часть наихудшая, подвергаемая бесконечному клублению, истеканию, принуждению к холодно-мрачному противостоянию на благо ей же самой.

— Ну что ж, раз ты у меня, посмотри туда. Что ты скажешь на это, — и она поднимает руку в траурном крепе и показывает на площадь. — Кажется, такого еще не бывало…

Сразу за дорогой, там, где кончается тень деревьев, начинается зима. Снег скользит наискось из свинцового неба, подхватывается у самой земли и лепится в трещины камней. Стены домов темны и убоги. Два-три несоизмеримо-огромных креста чернеют вдали, словно могилы великанов. Тени от них, как входы в чуждый мир. Из двери появляется Тертий и, вобрав в плечи голову (свитер на голом теле, плешь в жидком окружении) и засунув в карманы руки, перепрыгивает ледяные лужи. И пальмы на берегу — уже не пальмы, а голые увечные дубы с мертвыми ветвями на фоне бесцветного неба с белыми барашками закрученных волн вокруг мрачных гор, и дома на площади уже не дома — а руины готической церкви с белеющим алтарем и полуразрушенной статуей Экклизии.

Это не может быть Тертием, думает Леонт, Тертий отсыпается в номере.

— Нет, это Тертий, — говорит Мариам, — но уже другой.

— За философским камнем? — спрашивает Леонт.

Она жутковато улыбается. В ней живут две женщины. И вторая, со жгуче-черными волосами, (а может быть, и первая) перемешивает мир.

— Ты видишь?

— Да, — сознается Леонт, — вижу.

— Ну что же…

Зеленые твари облепляют всего Платона, и Анга все так жe беззвучно открывает рот.

— Как она тебе нравится? — спрашивает Мариам, но теперь лицо ее не кажется Леонту таким коварным и в нем даже проскальзывает искренность. — А Тертий?.. Тертий сейчас заденет за невидимую нить и сделает свое дело. Смотри! Вон, вон, вон…

— Где, где, где? — Он тянет шею.

— Все, задел!

И сейчас же раздается грохот, и…

И на площадь въезжает танк. Вначале он скользит, словно по льду, — толчками, несоразмерно легко и даже изящно, словно сделан из невесомого материала. Но в следующую секунду в его силуэте начинают проявляться детали — заклепки по контуру, блеск отполированных траков и искры из-под гусениц.

Где-то за невидимым танком Тертий бежит к алтарю. Леонт даже слышит, как его сабо сквозь лязг железа отбивают дробные звуки. Такое ощущение, что ему непременно надо добежать до алтаря прежде, чем остановится танк.

Танк заносит то вправо, то влево. Броня чернью отливает в заходящем солнце. В некоторые моменты по корпусу пробегают полосы, как по изображению на телевизионном экране. Наконец он замирает в двадцати шагах от кафе, и публика за столиками начинает волноваться. Мужеподобная женщина пробует повторить успешно проведенный спектакль, но старому актеру теперь незачем отвлекаться, и он прилагает все силы, чтобы удержать ее от истерики.

"Даже Моника такого не предусмотрела", — думает Леонт.

Башенка вздрагивает, вращается с отвратительным визгом и ощупывает площадь двумя стволами. Ее неуверенность похожа на поступь слепого слона: кажется, что два хобота ищут, куда бы выплеснуть набранную воду.

— Времен первой мировой войны. Немецкий Т-1а. Масса 5,4 тонны, экипаж — три человека. Вооружение: пулеметы; боекомплект: 2250 патронов; броня: лоб корпуса, борта и башня — тринадцать миллиметров. В общем, для нас вполне достаточно…

Леонт оборачивается — к нему склоняется Гурей.

— Думаешь, будет стрелять? — спрашивает Леонт.

Женщины под платаном еще сохраняют самообладание. Краем глаза Леонт следит за Мариам — она не отрывается от гитариста. Сейчас ее беспечность кажется ему напускной, хотя для чего-то Тертий бежал в церковь? Хаос в чувствах не дает ему увидеть то, что Мариам прячет в сумочку что-то очень напоминающее его черный блокнот.

— Достаточно одной очереди… — сквозь зубы цедит Гурей.

На башенке открывается люк, высовывается рука, и пепел сигареты сыплется на броню. Кто-то разглядывает кафе через боевой прицел.

Леонту хорошо видно, что ногти на руке неухожены и с траурной каемкой.

За спиной бармен разбивает стакан, — и Леонт начинает слышать, как зашевелилась публика и кто-то нервно хихикает.

— Ну что же вы?! — возмущается Анга, — тоже мне мужчины — я сейчас подойду и попробую — наверняка надувной!

Но люк откидывается, и оттуда появляется офицер. Он ловко подтягивается на руках, переносит ноги на башню и прыгает на землю, потом снимает шлем, надевает фуражку и направляется к столикам, где наконец-то раздается вздох облегчения. Бармен сметает осколки.

— Я думаю, Господи! знает ли кто-нибудь правду о войне?

— Вам надо выпить, — говорит Леонт. — Что-нибудь покрепче. Это расслабляет нервы.

— На войне у вас нет будущего, — говорит с горечью лейтенант, — только настоящее и прошлое. Вы мне верите?

— Конечно, верю, — соглашается Леонт.

— Даже если ты во что-то не веришь, надо говорить так, словно веришь, — заявляет Гурей. — Философия всегда помогает выжить!

Кажется, что к этой тираде можно добавить одно — медный лоб.

Задерживая на нем удивленный взгляд, лейтенант продолжает, поворачиваясь к Леонту:

— Вы знаете, как трудно делать дело, когда нет будущего? — Глаза его налиты воловьей тоской. — Вам это трудно понять здесь в тылу. Но мои ребята… У них все в порядке… Они честно выполняют долг.

— Бедные мальчики… — слезно вздыхает Гурей. У него такие влажно-расчувствованные глаза и отвислые губы, словно он все еще пребывает в возрасте пуберов.