Гибель гранулемы - Марк Гроссман

Прижался обессиленно к металлу и, точно кидаясь с обрыва в ледяную воду, глянул вниз.

В двух метрах под ним, схватившись за нижний пояс фермы, обняв его и застыв от напряжения… висел Кузякин.

Павел, бормоча что-то несуразное, хватал воздух губами, и слезы радости катились по его лицу.

— Гордей Игнатьич, голубчик! — крикнул он и не услышал своего голоса. — Я сейчас, я мигом!.. Держись ты, ради бога!..

И в то же мгновенье увидел, будто через увеличительное стекло, рыжеватые кисти кузякинских рук. Они заметно побагровели, и жилы на них вздулись, — наверно, вся кровь тела кинулась сейчас к ним.

На земле уже сгрудилась, точно застыла, толпа рабочих, и только знакомая фигурка Линева металась возле крана. Бригадир на бегу отдавал какие-то приказания.

Абатурин понимал: через минуту-две обессилевший Кузякин разожмет руки, и его худое, костистое тело грохнется вниз, со смертной высоты.

И уже не думая о себе, Павел вскочил на ноги и кинулся к монтажному поясу Гордея Игнатьевича, лежавшему на дальнем краю фермы.

Сцепив карабины обоих поясов, Павел побежал обратно. Сейчас он захлестнет цепь одного из ремней за металл, перепоясается и спустится вниз к Кузякину. И намертво обнимет человека, пока на помощь подоспеют товарищи.

Он еще спешил к нужному месту, когда увидел людей, быстро взбиравшихся по монтажным лестницам. Они волокли за собой веревки, которыми обычно оттягивают конструкции при подъеме, звенели и гремели цепями поясов.

Первым на металл выбрался Линев. Бригадир на бегу обвязывал себя веревкой.

— Крепи конец! — крикнул он Павлу. — Быстро, Панька!

И Абатурин еще не успел как следует затянуть узел длинной и прочной веревки, которой обхватил ферму, когда Линев, перебирая руками, начал спускаться к Кузякину.

— Держись, дядя! — шипел он на Гордея Игнатьевича. — Держись, чтоб тебе пусто было!.. Не разжимай рук, милый ты мой!..

Сравнявшись с Кузякиным, Линев так крепко ухватил его за талию, что у самого Виктора мгновенно задубели руки.

— Отпускайся! — крикнул он Кузякину. — Теперь — живой и невредимый! Отпускайся, тебе говорят!

Но испуганный Гордей Игнатьевич, видно, жестко сжал руки на металле, и отцепиться сразу ему не удалось.

Наконец он все же отпустил пояс фермы и перекинул руки на веревку.

Оба монтажника, покачиваясь, повисли в воздухе.

— Трави, Паня! — задрал голову Линев. — Спускай лифт!

И Павел, чувствуя, как каждую его клеточку переполняет радость и даже гордость, и еще что-то, очень праздничное и нежное, стал тихо опускать канат.

Ноги Кузякина и Линев а коснулись земли. Монтажники несколько мгновений стояли в обнимку посреди шумного разговора обрадованных и взбудораженных людей.

— Расцепи клешни-то, дьявол! — наконец хрипло вы дохнул Кузякин. — Ничего мне теперь не будет.

— Жив? — спросил Линев.

— Жив. Дурак. Бить некому.

— Это мы устроим, — пообещал бригадир.

— Ладно тебе! — весело загудела толпа. — Жив человек, и никакого происшествия, следовательно, не было.

В эту минуту возле сборища появился Жамков, прислушался к отрывочным разговорам и, пожав плечами, исчез. Даже Павлу, наблюдавшему за ним сверху, показалось, что начальник участка провалился сквозь землю.

После работы вчетвером тяжело шагали домой, молчали.

У самого общежития услышали быстрые и тяжелые шаги за спиной. Их догонял Жамков.

Подравнивая шаг под четверку, спросил:

— Как сработали?

— А ничего сработали, — вяло отозвался Линев. — Две смены — две нормы. С хвостиком.

На виске Жамкова дернулась жилка:

— А хвостик какой?

— Хвостик?.. — Линев покосился на Жамкова: «Знает что-нибудь о Кузякине или нет?» — и сказал с плохо удавшейся бодростью: — Еще процентов шестьдесят, надо полагать…

Начальник участка взял Кузякина на ходу под руку, склонился к нему, сказал раздраженно, тихо, но так, чтобы слышали все:

— Драть тебя некому, старого дьявола!.. Под самую сдачу!.. И запомни: я не видел и не слышал ничего. Тебе легче и мне — тоже.

— Понятно, — мрачно отозвался Гордей Игнатьевич. — Моя вина — мой и ответ.

Кузякин отчетливо понимал: Аверкию Аркадьевичу почти безразлично то, что случилось с монтажником. В конце концов у каждого есть глаза: читай правила и выполняй их. Не маленький. Но огласка все-таки могла доставить неприятности, а это никак не входило в расчеты Аверкия Аркадьевича. Нет, конечно, происшествие вовсе утаить нельзя, но надо договориться с монтажниками, чтобы оно выглядело пустячком, мелкой неудачей, не оставившей никаких серьезных следов.

«Как бы они все же не проболтались, — думал начальник участка, шагая к общежитию. — Придется, видно, зайти, потолковать душевно».

Слово «душевно» Жамков произнес про себя вполне серьезно. Он иногда, когда это было полезно, врал даже себе, и гроза совести не гремела над ним. Он даже был твердо уверен, что для такой грозы нет никаких оснований.

Больше того, Аверкий Аркадьевич полагал, что он прочно держится «на плаву». Немного истины здесь имелось: вывести Жамкова на чистую воду было вовсе не легко. Он не пил, не наведывался к чужим женам, не говорил громко политических глупостей. Напротив, исправно поддерживал добрые начинания стройки своими словами и мужественно, с трибуны, казнил показуху.

Когда его критиковали на собраниях — а в последнее время это случалось все чаще и чаще — Аверкий Аркадьевич что-то серьезно записывал в блокнот, снова поднимался на трибуну и сообщал, что критика — полезная вещь, и у каждого живого человека, бесспорно, есть свои недостатки.

И все, как ему казалось, снова текло своим чередом. Жамков не отступал от своей линии.

Сначала Катя подумала, что это очень стыдно — идти в мужское общежитие без спутника и приглашения. И все же заставила себя пойти.

Между ней и Гришей не было никаких размолвок, и Блажевич не мог просто так, без всяких причин, не явиться на свидание. Больше того, он не позвонил ей ни на другой день, ни на следующий.

Вот так, в неведении, прошла целая неделя, и Катя за это время передумала бог знает что. Сначала злилась, потом стала волноваться, и все валилось у нее из рук.

Наконец решила посоветоваться с Юлей. Сказать подруге сразу о том, что Блажевич не пришел на свидание и не звонит ей, Катя не решилась. Ей было обидно это непонятное исчезновение Гришки, и Катя начала издалека.

Она спросила Юлю:

— Ты что сделаешь, если кто тебе назначит свидание и не придет?

Русоволосая и белокожая Юля испуганно взглянула на подругу и вдруг покраснела так густо, будто вся кровь тела плеснулась ей в лицо.

Катя тоже смутилась:

— Ты что, Юля? Я ведь тебя ничем не обидела.

— Нет, не обидела… Но я не знаю, что надо делать, когда не приходят на свидание…

— Но все-таки, Юлечка?..

— Я не знаю, — повторила Юля, и Катя не слухом, а сердцем услышала в ее голосе слезы.

Удивленно посмотрела на Юлю, пожала плечами и отступилась. До этого разговора она хотела просить пойти с ней в общежитие к Блажевичу, но теперь уже было неудобно.

И Поморцева пошла одна.

Ноги несли ее вперед, а душа топталась и замирала, будто кто ее привязал на веревочку. А вдруг она, Катя, просто разонравилась Гришке? Вот придет сейчас в комнатку, а там сидит счастливая соперница. Посмотрит она на Поморцеву с иронией и презрением, а потом усмехнется, когда Катя убежит! Легко делать независимое лицо, если парень не отступает от тебя ни на шаг, и совсем нельзя хранить спокойствие, когда отворачивается.

— Да нет же! — говорила уже себе девушка через несколько секунд. — Не похож он вовсе на вертопраха, Гришка! Если разлюбил, не станет петлять. Скажет.

И Катя твердо решила: с Блажевичем случилось несчастье. Тяжело болен или упал с высоты, или угодил под трамвай, или отравился рыбными консервами. Мало ли бед может свалиться на человека, которого ты любишь!

«Уж как я его выругаю, если жив и здоров! — думала она, подходя к Дворцу строителей. Но тут же говорила совсем другое: — И вовсе не буду ругаться. Лишь бы у него все хорошо».

В общежитии ее встретила недобрая, как ей показалось, тишина. Поморцева была здесь до этого единственный раз — в тот день, когда впервые, забыв обо всем на свете, целовалась с Гришей.

Пожилой человек, звонивший по телефону, покосился на девушку, ткнул пальцем в деревянный диванчик:

— Посиди.

Он долго и нудно, как померещилось Кате, рассуждал с кем-то о простынях, наволочках, водопроводных кранах, масляной краске, и все поглядывал на девушку таким взглядом, который говорил: «Вот, милая, ты же сама видишь — ни один государственный вопрос не решается без меня. Как белка в колесе кручусь».

Наконец закончил разговор, медленно набил трубку табаком, долго раскуривал ее.