Обращение в слух - Антон Понизовский

Он ушёл… причём ушёл как можно быстрее, пока ребёнок маленький — и «отношения не поддерживает». То есть жечка воспитывает ребёнка сама. Сама кормит, сама обеспечивает, сама «ростит»…

Если он не ушёл — значит, умер. Сам умер — как в первой истории, от болезни: от сердца, от рака, от туберкулёза… Погиб — в тракторе перевернулся. В драке зарезали, застрелили, на стройке упала балка. Погиб на войне.

Но даже если мучик остался в семье, всё равно его нет. Жечка — вот она, рулит: платок в цветах, кофта в горох — она в доме хозяйка! А мучик где? Да где-то сбоку-припёку, на сундучке, с ободранной лысиной: бутылку сунули ему — он доволен. Как соску…

Дмитрий Всеволодович, сидевший визави к Анне и рядом с Лёлей, наклонился к уху своей соседки (как будто из вежливости — чтобы не перебивать жену) и тихо что-то сказал или спросил.

Анна приподняла подбородок — и её голос тоже зазвучал несколько выше:

— Затем жечка едет в Москву. Из деревни, из Липецка, из Тамбова, из Чебоксар. Первопроходец — она! Завоеватель — она…

— Как pèlerinage[24]! — Федя увлёкся сравнением. — Как… странствующий рыцарь!..

— Странствующая рыцарь. Она — рыцарь, она странствует и воюет. Он дома прядёт… то есть пьёт, то есть соску сосёт.

Но однажды она возвращается. В голубой кофточке. В ореоле. «С Москвы!» Она в центре внимания, на ней отблеск цивилизации…

— Тепло, тепло!.. — подал голос Белявский.

— И, вернувшись, что она получает как приз? Что она завоевала в итоге странствий? Мучика. Обратили внимание? мучик моложе её на три года. Это статистика: чаще и чаще мужья — младше жён. И не у творческой интеллигенции, а в самом что ни на есть суконно-посконном народе. Как дума-ете, почему?

Потому что мучик быстро приходит в негодность. Он пьёт. Он болеет. Его надо брать, пока ещё что-то шевелится — то есть тёплого из-под мамки. Жечка больше не выходит за-муж, за большого и сильного мужа, — наоборот, она мужа берёт под себя, подбирает: по сути, усыновляет мучика, как ребёнка…

— Горячо! — тыкнул вилкой Белявский, энергично разделывавший эскалоп. — Что-то ещё у тебя, Ань?.. Всё? Фёдор!

Фёдор глянул на Дмитрия Всеволодовича исподлобья.

— Я боюсь, что мы слишком… — заговорил он с некоторой запинкой, — боюсь, что вы смотрите на поверхность, одну поверхность, — в то время как сущность кроется в глубине… Вы, Анна, всё сводите к искажённым гендерным отношениям: это важный аспект, но тоже — лишь периферийный аспект… Вы, Дмитрий, в прошлый раз акцентировали на насилии…

— И я больше скажу!.. Молчу, молчу.

— Другими словами, Россия у вас в первую очередь — многострадальная. Здесь вы правы: церковь тоже молится о России как о «многострадальной». Но также и «богохранимой»…

— Какой-какой?

— Богохранимой, — как можно твёрже повторил Фёдор. — Россия — страна богохранимая —

— Как-то посредственно она «хранимая»… — хмыкнул Дмитрий Всеволодович.

— А в чём это проявляется, Федя? — внимательно уточнила Анна.

— В Православии. В вере. В терпении. В простоте. В Божьей искре…

— Федя, вы говорите, «в терпении», — мягко прервала Анна. — Но, по опросам, больше трети российских жителей эмигрируют, если им предоставят такую возможность. Если брать образованных горожан трудоспособного возраста — больше пятидесяти процентов. Вы видите здесь «терпение»?

— Во-во, — подключился и Дмитрий Всеволодович, — что это за «богохранимое» государство, откуда всё население хочет свалить? Храним для кого? Для китайцев?

— Боюсь, — не отступал Федя, — у ваших выводов ненадёжная база: представьте, что к вам с опросным листком подходят на улице, — разве станете вы исповедовать глубину? Совершенно напротив: эту внутреннюю глубину каждый истинный русский ревностно бережёт! чтобы не загрязнить тот источник живой воды, который в этой глубине испокон веков бьёт и никогда не иссякнет!..

Дмитрий Всеволодович закряхтел.

Анна, до сих пор довольно сочувственно слушавшая Фёдора, тоже как-то пригорюнилась.

Лёля неподвижно созерцала огни, загоревшиеся на горах.

— Нелегко дискутировать, — развёл руками Белявский, — получая в ответ на статистику проповедь за живоносный источник… Ну ладно. В конце концов, тоже позиция — она понятна.

Теперь — Энигма! Скажи нам, Энигма: в чём тайна русской души?

— Понятия не имею, — фыркнула Лёля.

— Не спеши… — улыбнулся Белявский. — Нет,

ты погоди, не спеши,ты погоди, не спеши,ты погоди, не спешидать от-вет!Жаль что на светевсего только два слова,всего только два слова,всего „Да“ и „Н-нет“!»

Помните такую песню? Миронов пел… Ответь, Энигма!

— Мне сказать нечего, — повторила Лёля.

Федю вдруг взяло зло — и на глупую песню, и на «Энигму» — причём разозлился он почему-то на Лёлю, а не на Белявского.

— Про венское кафе ты умела сказать? — он подался вперёд. — Так скажи и сейчас! Ты согласна со мной? Или с Дмитрием? Или с Анной? Что главное? Что важнее? Вопросы пола? Поверхность? Или глубина? С кем ты согласна?

— Да не знаю я, — изумилась Лёля, — чего?.. Я ни с кем не согласна. Вообще непонятно, как вы разделяете, что «важнее», что «главное», что не «главное»…

Вытащили на вокзале деньги. Потом предложили стать проституткой. Потом накормили, пригрели, отправили домой: классно… Что главное? Вроде всё целиком… Или в первой истории — как привезли яблоки на телеге…

— Картошку, — поправил Федя. Он слушал Лёлю, но, как и прежде бывало, не понимал.

— Не суть, картошку. Привезли на телеге картошку — и в этот же день её забирают в детдом. Что тут главное? Какая-то твоя религия? Тут — про осень, что было тепло…

Или шоу в травмпункте: «Сейчас перевяжут, пойдём разберёмся» — про что тут? Про какое-то ваше «насилие»? Нет, по-моему, нет. Тут — смешно…

— Обхохочешься… — вздохнул Белявский.

— А по-моему, очень смешно! — упрямо повторила Лёля. — Сперва мочили друг друга, а потом ещё вместе бухать пойдут. Здоровые мужики, подрались — помирились, как дети малые… По-моему, здорово…

— Во-о-от! Во-от! — вскинул палец Белявский. — Умничка! Я говорил, что Энигма провещевает? Как дети малые! Вот вам и знаменатель: самая главная черта русской души, всё объясняет и всё определяет — именно инфантильность!

Отпив из бокала, Белявский промокнул губы салфеткой.

— Все помнят суперсемейку? Ну, позавчера — на чём мы вообще познакомились? в кабачке? С чего весь разговор начался, про русскую душу. Я видел эту семейку раньше — и в поезде, и на подъёмнике. Этот длинный парнишка, акселерат, ему лет двенадцать, наверное, — я всю дорогу смотрел, как его колбасило, — ох, как же колбасило-то его! Прямо видно было через вагон, как родители его бесят — каждым словом, каждым… не знаю, всем своим видом! Мать что-то на нём пытается поправлять, он отдёргивается… ну, тринадцать лет, всё понятно. Я подумал ещё: да-а, парень, весёлый у вас получится семейный отдых… А потом — вы помните, как они от нас рванули, из этого кабачка…

— Bode-Beizli, — зачем-то уточнил Федя.

— Чего они испугались? Вы знаете? Я вам скажу. Себя самих! Повели себя в точности как их сын! Этот парень прыщавый (у русских вообще хреновая кожа) ужасно боится, что родители что-то неправильно сделают… Почему он боится? Потому что в себе самом не уверен, себя самого стесняется, страшно стесняется, не знает, куда девать свои длинные руки-ноги — а вдруг ещё и родители что-нибудь учудят?! Это будет уже вообще неподъёмная ноша! Поэтому изо всех сил делает вид, что они к нему отношения не имеют, он знать их не знает!

Русский на Западе есть подросток во взрослом мире. Мало что сам толком не знает, как себя вести, мало того, что себя стесняется — так тут ещё и ты появляешься рядом точно такой же, русскоязычный: мало ли что ты выкинешь? Надо скорей продемонстрировать, что я сам за себя, а он сам по себе, я не имею к нему отношения, я за него не отвечаю…

Психологический возраст русских — ну, в большинстве — лет двенадцать-тринадцать. Вроде уже не ребёнок. Вроде какие-то взрослые уже обязанности. Но как справляться? Как вообще ориентироваться на местности? — с этим полный туман! Страх — отсюда. Агрессия тоже отсюда, бессмысленная, и жестокость — бессмысленная, бесцельная, Лёля права: сначала поубивают друг друга, а через полчаса пойдут вместе бухать. Кто жив останется. Эмоции — нелогичные, подростковые! И так в каждом рассказе, буквально во всех, по порядку, смотрите!

На принесённом Эриком листе с эмблемой «Alphotel Jungfrau» Дмитрий Всеволодович начертал энергичную единицу.

— Нищая в первом рассказе. Ну, нищенство — это вообще предел инфантильности. Не делаешь ничего, только просишь. По сути, страна вся поставлена в это нищее унизительное положение: в этой стране тебе не положено — ни-че-го! Могут дать — могут… послать: как получится. Как настроение будет. Ты можешь только просить, умолять: «Пода-айте, дя-аденька, пода-а-айте-христа-ради…» Ей надо мать больную везти в больницу — что она делает? Она просит директора райбольницы, причём она же ещё ему благодарна! Хотя он вообще-то обязан, он представитель лечебного учреждения, — но она благодарна, что не послали. Рефлекс! Хотя не директор, а только она сама, с парой каких-то случайных людей, которых она опять, обратите внимание, упросила — сама должна волочить за три километра больную мать по снегу до «госдороги». Нормально?!