Претендент на царство - Валерий Рогов

От невероятности происходящего я не мог ни возмутиться, ни что-либо предпринять, потому что два ряженых обалдуя, наставили свои двустволки, целясь мне в межглазье. От отчаянья я включил противоугонную систему, тревожное завывание напугало псов, они даже отскочили далеко в сторону, но сам я не двигался, не наклонял голову, а остолбенело глядел в дула, не веря и не понимая, что всё-таки происходит.

Силкин, приоткрыв дверь и, высунувшись из машины, тоже, как и его обалдуи, наводил на меня дуло… но, нет, не двустволки, а уже известного «пистоля Дантеса». С ужасом я представил: вот-вот раздастся тройной залп — и всё!.. — несчастный случай… Хотя и смертельный, но ведь на охоте!.. Мол, чего только не случается там, где стреляют?.. А Базлыкова рядом нет — не спасёт, не заслонит…

Над нами, сделав круг над окской долиной, над омертвелыми лугами, появилось, снижаясь на глянцевую гладь старицы, громко крякающее утиное семейство. Граф Чесенков-Силкин, а за ним и два его холуя выстрелили вверх, и на белый капот моей машины с небес упал, летевший первым красавец-селезень.

Он лежал на боку, размахнув перебитое крыло, конвульсивно подрагивал, приоткрывая чёрную бусинку глаза, в которой отражались смертельная боль и великое недоумение. Из-под него ручейками текла кровь, и на бело-кровавом фоне особенно выделялось великолепие его оперения, будто отлакированное, — малахитовая головка с солнечным клювом, фиолетовая грудка и опаловое, нежное брюшко; а под крыльями ярко синели «погоны» с обводами; и хвостовой чёрный бархат с сильными белыми перьями, которые предназначены для торможения при посадке.

Было тоскливо-жалко наблюдать его предсмертные конвульсии. Дёрнулись розовые лапки, откинулась головка — и завершилась безгрешная утиная жизнь… А чёрный дог, оборвав лай, схватил мёртвую птицу алчущей, алой пастью и понёсся скачками к столетнему дубу, к едальному месту, а за ним и тигрово-палевый…

Я чувствовал опустошённость, усталость, безразличие; и было совсем небоязно перед этими ряжеными убийцами. Печально думалось о том, что селезень всю свою жизнь неразлучен с уточкой; и всегда они вместе — плавают, кормятся, летают, выводят потомство; и всегда он, красавец, впереди, а она, скромненькая, пёстрокоричневая, преданно следует за ним — повсюду! И что же, когда он убит? Верная уточка — вдова? Бесконечно одинока?..

«…как мысль в мироздании, — странно заключил я, и упрямо подтвердил: — Да, как одинокая мысль в вечности… Но разве чужая смерть заботит праздного убийцу?..»

Силкин изображал из себя сиятельство, я был благодарен Базлыкову за то, что он предупредил меня об этом. Выглядел новоявленный граф довольно нелепо, претенциозно: был экипирован по охотничьей моде английской викторианской эпохи, когда жили Конан-Дойль и его литературные герои — Шерлок Холмс и доктор Ватсон. Видно, черпал он своё щегольство, свою элитность из упрощённых по мысли и по изображению сериалов в вездесущем телеящике. Получалось: в нынешнем примитивном, но всамделешнем и пугающем сюжете демонстрировался старинный помещичий быт — полуроссийский, полуанглийский; смесь русского крепостничества со спесивой буржуазностью английских лендлордов. Способность к мимикрии, к той изменчивости в поведении, к той приспособляемости к тому или другому лицу, от которого в недалёком прошлом Силкин зависел как хозяйственник, то есть добытчик и толкач, теперь перешла у него в иную плоскость, когда он должен был, подобно артисту, перевоплотиться в новый малознакомый образ, то есть в сиятельство, и, по крайней мере, внешне соответствовать. Вот он и старался!

В общем, был Силкин облачён в суконную куртку болотно-песочного цвета в крупную чёрную клетку, в такого же цвета галифе и в атласные краги со шнурками, а голову прикрывало странное английское кепи, сочинённое по образцу колониального шлема, с двумя козырьками — наперёд и назад. Сумасбродность его наряда усугублялась ещё и тем, что в руке он держал «пистоль Дантеса».

Ничего хорошего от общения с ним ждать не приходилось.

Глава девятая

Выкрутасы графа

— А-а, попался! Ты кто таков?! — проорал, распаляясь, граф Чесенков-Силкин. — Кто, спрашиваю?! Всякий тут станет заявлять, …! Вишь ты, барон! Думаешь, поверю? Говнюк ты, а не барон! Интилихент сраный! Да знаешь, что я с тобой сделаю? В землю зарою! На три метра! Живого! С-час прикажу! Понял?! И никто не узнает, где могилка твоя, ха-ха, — пропел, хохотнув, он. — Знаешь, чьи тут владенья? Мои! Здесь моя воля! Усёк, пи…?

Выдав сию грязную порцию нарочитого гнева, Силкин засопел над своим пистолетом: всыпал в ствол пороха, вогнал пулю, после чего неуклюже, вперевалку, как разжиревшая баба, двинулся к моему водительскому окну. Заглянул вовнутрь с пристальной жадностью, опять же чисто по-бабьи! Удостоверившись, что в машине никого больше нет, отошёл на четыре шага и, неожиданно развернувшись, вскинул руку, целясь мне в лоб. И опять по-дикому принялся распалять себя в неудержимом гневе:

— Да ты …! Да ты …! Да знаешь …! Родька! Ромка! Сюда, сволочи! Вытащить этого пи…! Да собак привяжите, нерадивы! — кричал-командовал он. — Ну ты, интилихент сра…, а ну-ка опусти стекло! А то вмажу — в крошеве захлебнёшься! Слышь, гврю?! Башку продырявлю! Открывай, гврю! Ты арестован! Посидишь у меня в подвале! С крысами! В ногах валяться будешь! Барон, вишь ты! Самозванец! А ну выходи!

Я подчинился, убеждая себя, что граф прежде всего куражится, будучи к тому же, как и в прошлый раз, изрядно пьян. Наверное, свой ежедневный графин уже вылакал. А пьяный кураж — похуже любого гнева, опаснее, потому что непредсказуем. Произойти могло всё, что угодно, если раздражать этого дуролома дальше. Ведь вдруг оступится, как там, в лавке древностей, сорвёт курок и тогда могут закопать и, действительно, никто не узнает, где могила моя… Ведь никто не представит, куда меня занесло, в отчаянии соображал я. Разве что Счастливов? Только он знает, куда я собирался, да ещё, пожалуй, Базлыков… Но и им не придёт в голову такая жуть! А эти соврут: мол, был — но уехал… Ещё поизгаляются, покощунствуют…

Меня охватил вполне объяснимый страх. Торопливо шептал: «Господи, прости и помилуй! Неужели допустишь расправу? Неужели не остановишь злодея? Неужели не спасёшь?»…

И тут — для того, видимо, чтобы предотвратить непоправимое — случилось такое, чего я не предполагал, не предвидел, не ожидал — прямо-таки чудо! В моём нагрудном кармане запиликал — пи… пи… пи… — радиоприёмничек, в который был вмонтирован крошечный электрический будильник. Я специально поставил его за минуту или две до четырёх, чтобы послушать новости. И теперь, в этой отчаянной ситуации, сразу сообразил, как использовать позывные во спасение.

Я поднёс мембрану к губам, выключил пипикание и принялся громко, будто в радиопередатчик диктовать: «Пеленг! Пеленг! Запеленгуйте меня! Село Гольцы. Голь-цы! Луговой берег Оки. Вторая старица от Княжеского взгорья. Вооружённое нападение. Повторяю: вооружённое нападение. Трое с собаками. Главарь Силкин! Повторяю: Сил-кин! Семён Иванович. Часто именует себя графом Чесенковым-Силкиным. Повторяю: Че-сен-ко-вым-Сил-ки-ным. Торопитесь! Жду». И тут ещё раз успел выдать последние протяжные пи-пи, как бы подтверждая, что мой призыв услышан.

Семён Иванович растерянно опустил свой грозный «пистоль дуэлянта», а подскочившие к нему ряженые обалдуи, Родька с Ромкой, оцепенело замерли с открытыми ртами: они ни чуточки не сомневались во всамделишности моего «радиообращения». Опомнившись, Силкин с мрачной серьёзностью, протрезвело выдавил:

— Ты откуда меня знаешь? Ты кто таков?

— Барон Штольц, — подтвердил я, всё ещё упрямясь.

— Врёшь! — и замолк, не выругавшись. — Вижу, что врёшь. А ну-ка дай мне эту штуку!

— А ключи от квартиры не желаете? И хватит меня хамски тыкать! — взорвался я: уверенность возвращалась ко мне.

— Да я тебя! — взорвался и он, но тут же опомнился, однако по инерции заключил угрожающе: — С-час прикажу, и того, на три метра…

— Хватит паясничать, Силкин! — перебил я резко. — Зови Ордыбьева!

Тут он совсем растерялся — набычился, пригнулся.

— Ты, чё, и его знаешь?

— Знаю и его.

— Смотри, бляха-муха, пожалеешь. Хозяин у нас без церемоний. Он сразу того, понял? Не сдобровать тебе! Никакая Москва не поможет! Арсаныч — он кремень. Он всех насквозь видит. Быстро тебя расколет, понял? — бормотал себе под нос ещё минуту назад грозный хозяин здешних мест. — С-счас вот доложу, а то нашёлся тут!

Он вытащил из кармана своей болотной, клетчатой куртки, в какую, похоже, был одет доктор Ватсон в известном телефильме, мобильный телефон, настучал цифирьки:

«Слушай, Миш, Мухаммед Арсаныч, — подобострастно заговорил Силкин, — тут такое дело, понимаешь: этот хмырь чё-то про нас знает. У него пеленгатор. Запеленговал, падла, и ждёт подмогу. Подъезжай, а? Разберись сам… Ладненько! Будь сделано!»