Ненависть - Петр Краснов

— Я говорю тебѣ, - тихимъ шопотомъ сказалъ Володя. — Это правда! Я не шучу!

— На тебя нападали?.. Нѣтъ… Не можетъ этого быть… Ради Бога Володя, не шути этимъ.

— Нѣтъ… На меня не нападали, — медленно, какъ бы сквозь дрему говорилъ Володя. — Я самъ напалъ. Ты знаешь, что партія можетъ… Просто велѣть… устранить кого-нибудь ей нежелательнаго.

— Нѣтъ!.. Володя!.. Никогда!.. Нѣтъ!.. Нѣтъ!.. Ты!.. Палачъ!.. Палачъ!..

— А тотъ, чье пальто я увидѣль въ прихожей… Не палачъ?..

— Нѣтъ, Тысячу разъ нѣтъ… Онъ защитникъ Родины…

— А я — защитникъ партіи.

— Володя, мнѣ просто гадко и страшно слушать это. Я никогда этому не повѣрю. Ты нашъ! Ты нашей семьи… Брось!.. Забудь всѣ эти Марксовы глупости, забудь свою ненависть и пренебреженіе къ намъ. Ну, милый Володя, идемъ.

Шура протянула руки къ Володѣ. Тотъ крѣпко охватилъ ее за запястья и сжалъ въ своихъ горячихъ рукахъ.

— Володя, пусти… Что съ тобой?..

— Ахъ, елки-палки!..

Странный голосъ шелталъ Володѣ на ухо: — «можно… ты убилъ и тебѣ все можно… Все позволено… Она еще и рада будетъ…»

Шура посмотрѣла въ глаза Володи и вдругъ поблѣднѣла. Она замѣтила, какъ непривычно покраснѣло лицо Володи и густо и тяжело напряглась жила на его шеѣ. Ей стало страшно.

— Володя, брось мои руки… Ей Богу я разсержусь.

— Шура!.. Милая!.. Я же знаю, что ты меня любишь!.. Брось предразсудки…

— Володя, я кричать буду!

Володя вспомнилъ, какъ окрутили шарфомъ голову Далекихъ, чтобы онъ не могъ кричать. «Ей такъ-же… платкомъ зажать ротъ»… Онъ полѣзъ въ карманъ за платкомъ и освободилъ одну изъ Шуриныхъ рукъ. Шура вцѣпилась свободной рукой въ руку Володи, съ неожиданной силой разжала пальцы и отскочила къ двери.

— Сумасшедшій, — сказала она со слезами въ голосѣ. — Смотри, какъ покраснѣли мои руки. Какой ты, Володька, злой. Вотъ уже я никогда не думала.

— Ахъ, елки-палки! — внѣ себя крикнулъ Володя и кинулся къ Шурѣ, но та быстро открыла дверь и выбѣжала въ корридоръ.

XII

Въ корридорѣ было темно. Но сейчасъ-же открылась дверь Жениной комнаты, бросила прямоугольникъ свѣта на стѣну, и Шура увидала свою двоюродную сестру. Женя подбѣжала къ Шурѣ, схватила ее за руку и повлекла къ себѣ. Женя была страшно взволнована. Она не заметила, какъ раскраснелось лицо Шуры и какъ блистали слезами ея глаза. Въ рукахъ у Жени былъ какой-то свертокъ.

— Шура, — быстро говорила Женя. — Шура!.. Милая!.. скажи, что ты не разсердишься и не обидишься? Я такъ ждала тебя. Володька наверно мучилъ тебя своимъ соціализмомъ. Вотъ человѣкъ, хотя и братъ мнѣ, но котораго я никакъ не понимаю. Хотѣла идти къ вамъ, разгонять вашъ диспутъ!.. Милая, побожись, что ты ничего, ничегошеньки не будешь имѣть противъ! Скажи совершенно честно…

— Господи!.. Женя!.. Я ничего не понимаю!.. О чемъ-ты говоришь?

Женя быстро развернула пакетъ, бывшій у нея въ рукахъ.

— Ты понимаешь, Шура… У всѣхъ подарки… А у него, бѣдняжки, ничего нѣтъ, потому что мы вѣдь не ожидали его. Мы не знали, что онъ придетъ?.. Какъ-же такъ? Это совершенно невозможно. Не въ стилѣ нашего дома. Вотъ я и решила… Только, конечно, если ты не обидишься?.. Правда? Ей Богу?.. Ты побожись!.. Я мамѣ шепнула, она сказала: — «хорошо. Если тебѣ самой не жаль»…

Изъ тонкой папиросной бумаги показалась деревянная, покрытая лакомъ шкатулочка и на ней въ «Лукутинскомъ стилѣ«по черному лаку былъ написанъ красками букетъ фіалокъ.

— Теперь, ты понимаешь… Это твой прошлогодній подарокъ. Но ничего лучше не придумаешь… Вотъ я и решила дать ему отъ всѣхъ насъ. Даже пусть лучше мама дастъ сама. Я насыпала ее миндальнымъ драже… Только-бы ты не разсердилась и не обидѣлась?.. Можно, милка?..

— Кому? — словно не догадываясь и ласково и нѣжно улыбаясь смущенной двоюродной сестрѣ, сказала Шура.

— Ну, какъ кому? — даже точно возмутилась Женя, — Геннадію Петровичу. Онъ одинъ у насъ сиротинушка, совсѣмъ безъ подарка.

— Ахъ, вотъ что… Ну, конечно, можно. Только ты не думаешь?.. Что слишкомъ?.. Замѣтно!..

— Ты думаешь?.. Ахъ, нѣтъ!.. нѣтъ!!. нѣтъ!!!

Женя быстро заворачивала коробочку и искусно завязывала ее наискось голубою лентою.

— Онъ уже уходитъ, — сказала Женя. — А ты Шурочка, не думаешь, что, какъ это сама судьба?

Дверь спальни Жени хлопнула. Маленькія туфельки понеслись, побѣжали, затопотали по корридору. Душистымъ вѣтромъ пахнуло въ лицо Шуры. Шура пошла за сестрою проводить гостя.

Фіалки — иначе — молнія, теперь значитъ, судьба — это былъ секретъ, который знали только Шура, да сама Женя.

Каждую весну между двоюродными сестрами было условлено, что какъ только въ Пріоратскомъ парке зацветали первыя фіалки Шура посылала Женѣ маленькую «секретку». Въ ней всего два слова: — «фіалки зацвѣли».

Въ ближайшую субботу Женя послѣ классовъ отправлялась въ Гатчино, къ тетѣ Машѣ.

Какъ было приятно послѣ петербургскаго шума и суеты, послѣ стука копытъ и дребезжанія дрожекъ по мостовой, скрежетанія трамваевъ, гудковъ автомобилей, гари и вони очутиться въ тихомъ, точно уснувшемъ въ заколдованномъ, весеннемъ сне Гатчине.

Совсѣмъ по иному чувствовала себя Женя въ уютной свѣжести деревяннаго дома, гдѣ по веснѣ такъ сладко пахло гіацинтами — ихъ тетя Маша сама разводила изъ луковицъ. Точно воздухъ былъ тутъ совсѣмъ другой, и моложе и веселѣе звучали голоса въ чистыхъ небольшихъ комнатахъ, выходившихъ окнами то на улицу, всю въ еще темныхъ прутьяхъ кустовъ кротекуса, посаженнаго вдоль забора, то въ густой весеннимъ, чуткимъ сномъ спящій садъ.

Досыта наговорившись съ тетей Машей, Шурой, Мурой и Ниной, насладившись семейною лаской, Женя рано шла спать къ Шурѣ — и только ляжетъ, коснется разрумянившеюся щекою холодной свѣжести подушки, скажетъ, сладко зѣвая:

— Да, что я хотѣла еше тебѣ сказать, Шурочка, — какъ уже и забыла все, и домъ, и гимназію, и то, что хотѣла сказать. Колдовской сонъ захватитъ ее и унесетъ въ сладкій міръ тишины и покоя.

Чуть станетъ свѣтать, и Шура мирно, котенкомъ свернувшись въ клубокъ, еше крѣпко спитъ противъ Жени, — та встанетъ и быстро одѣнется, чтобы идти за фіалками. Она безъ шляпы. Толстой косой укручены волосы, шерстяной оренбургскій платокъ прикрываетъ шею и грудь. Теплая на ватѣ кофточка распахнута.

Да вѣдь совсѣмъ тепло!..

Въ галлереѣ горничная Даша чиститъ дядины штаны и Шурину темно-синюю юбку.

— Уже встамши, барышня… Какъ рано!..

Женя спѣшитъ по знакомой дорогѣ. Она хочетъ еще до солнца дойдти до Пріоратскаго парка.

Вотъ и его деревянныя боковыя ворота. Женя входитъ въ калитку и окунается въ таинсвенную тишину стараго парка. Прямо широкое шоссе идетъ. По его сторонамъ побѣжали — однѣ внизъ къ озеру, другія вверхъ въ рощи желто-песчаныя пѣшеходныя дорожки. Озеро клубится туманомъ и беззвучно скользитъ по нему стайка бѣлыхъ утокъ. Сѣрый каменный замокъ у самой воды съ башнями и бойницами кажется нарисованнымъ и страшнымъ. Женя знаетъ, что тамъ нѣтъ ничего ни страшнаго, ни таинственнаго, тамъ съ семьею живетъ Гатчинскій комендантъ, старый генералъ, а все, когда такъ идетъ одиноко раннимъ угромъ мимо замка пугливо на него косится. Влѣво, по косогору, еще на черной землѣ стоятъ задумчивыя и будто печальныя березы, и тонкія пряди ветвей висятъ внизъ, какъ волосы. Подъ широкими черными стволами старыхъ дубовъ и липъ зеленымъ узорнымъ ковромъ поднялись листья фіалокъ… Вонъ и онѣ лиловѣютъ…

Въ паркѣ, ни души. И тихо… Поютъ птицы. Пропоетъ одна на березѣ, изъ темныхъ елей ей отвѣтитъ другая… Примолкнутъ и вдругъ разомъ нѣсколько запоетъ. Такъ это все хорошо!.. Взглянетъ Женя наверхъ, между древесныхъ вершинъ, а тамъ голубыми плащами машутъ. Бѣлые туманы несутся и таютъ въ небесной синевѣ. И вдругъ ярко, слѣпя глаза, золотомъ брызнуло солнце…

Какой день!!.

Вотъ въ такое-то утро, дивно прекрасное — прошлой весною, Женя, забывши все на свѣтѣ, собирала фіалки.

Темныя головки еще не вполнѣ распустившихся цвѣтовъ точно просили, чтобы ихъ сорвали. Какія въ этомъ году онъ были крѣпкія и на какихъ упругихъ длинныхъ стебляхъ!.. Прелесть!.. Ей надо — много. Мамѣ, тетѣ Машѣ, Шурѣ и себѣ… Четыре большихъ букета. Она кончала первый. Цвѣты еще мало пахли, мокрые отъ росы и холодные. Вотъ, когда солнышко пригрѣетъ, на припекѣ, будетъ отъ ихъ лиловыхъ острововъ тянуть, какъ изъ открытой банки духовъ… Такая радость!..

Букетъ былъ готовъ. Надо перевязать его. Что тамъ думать? Въ паркѣ никого нѣтъ. Женя вынула изъ косы алую ленту, — продержится и такъ — и окрутила ею нѣжные, бѣлесые, сырые стебли. Коса Жени на концѣ распустилась и красивымъ хвостомъ легла по спинѣ. Синіе глаза точно отражали темный цвѣтъ фіалокъ.