Мой папа Штирлиц - Ольга Исаева

В те годы я ещё не знала, что стыдно "выражаться высокопарно", поэтому смело именовала своё состояние блаженством (речь моя вообще грешила крайностями). Даже поиски вечно терявшегося "спутника жизни" – консервной открывашки, напоминавшей символ родины – серп и молот не омрачали его. И читала я во время своих постельных пиршеств всегда что-нибудь вкусненькое – "Евгения Онегина", сцены про балы и любовь из "Войны и мира", "Графа Монтекристо", "Блеск и нищету куртизанок", то есть литературу восхитительную, о жизни такой же недосягаемой, как картинки с обложки "Книги о вкусной и здоровой пище". Это была единственная книга в доме, которую я так и не прочла, зато до дыр засмотрела иллюстрации. Чего стоила хотя бы самая что ни на есть невзрачная: с сосисками и зелёным горошком. Как же её хотелось сожрать! Но главным соблазном для воображения конечно же являлась обложка – шоколадно-коричневая, с золотыми тиснёными по коже буквами в выпуклой рамочке из фруктов, тортов, колбас и прочей вкуснятины, на внутреннем развороте которой красовалось изображение идеального закусочного стола, где в обрамлении хрусталя и фарфора дурманили разум баночки с икрой, розовые окорока, курносые поросята, жареные гуси а во главе царственно плыло блюдо с огромным осетром. Взглянув же на задний разворот обложки, можно было легко и приятно сойти с ума от несказанной красы похожих на воздушные замки тортов, содержимого конфетных коробок и ваз с невиданными фруктами.

В существовании всей этой роскоши я не сомневалась. Раз есть фотографии, значит и сама она существует – только не в нашем городе! Такой не было даже у Алки Седовой, вместе с родителями проживавшей в отдельной квартире, в доме, построенном пленными немцами для представителей городского истэблишмента – горкома, торга, прокуратуры. Эти двухэтажные коттеджи в народе так и называли – немецкими. В них из окон не дуло, с высоких потолков свисали хрустальные люстры, двери открывались бесшумно, стены были рассчитаны на то, чтобы выстоять в случае вражеской артподготовки, а подоконники были такими широкими, что на них могла разместиться целая оранжерея. От радиаторов по просторным комнатам текло заграничное тепло, полы и стены устилали ковры, на кухнях, как сытые коты, урчали холодильники – страшная по тем временам редкость. Помню, мы с мамой стояли в очереди на наш малюсенький "Саратов" пять лет, а продукты хранили в авоське за окном.

Алкина мама была директором продбазы. Она красила губы ядовитой малиновой помадой, на квадратных плечах носила чернобурку со злющими янтарными глазами, на работу ездила в служебной "Волге". Помнится, уже после школы я слышала, что у неё вышли какие-то неприятности с ОБХСС (меня всегда поражало это "СС"), а может быть это были только радужные мечты обитателей бараков и казарм. Так вот, даже у Алки в доме такой роскоши, как в "Книге о вкусной и здоровой пище" я не видела. Апельсины и икру в запечатанных банках в холодильнике – пожалуй, но, возвращаясь из школы, она получала такую же, как и все обыкновенные люди тарелку демократических щей с чёрным хлебом, а их моя мама даже лучше готовила. Как сейчас помню, входим с мороза в дремотно-сытое нутро номенклатурной квартиры. Алка плетётся под шамкающим присмотром бабки на кухню, предоставляя мне, поиграть полчасика в голодном одиночестве. Я несмотря на урчание в кишках совершенно не возражаю. Пока Алка с отвращением пьёт через край бледную жирную жижу с разваренной капустой и кусками застревающей в зубах говядины, я наслаждаюсь её немецкими куклами и, если повезёт, могу урвать пять упоительных минут вдвоём с её, тоже немецким, пианино. Алка ревниво поправляла: "Не пианино, а фортепьяно".

Впрочем всё это давно, ещё в начальных классах было, когда я хорошо училась, и меня к ней прикрепили помогать с чистописанием. В четвёртом классе мы раздружились: Алка у меня в гостях на пол мамины духи вылила, и за это мне здорово влетело, а чуть позже её мама нашла в дочернем портфеле початую пачку "Беломора". Чтобы оправдаться, Алка свалила вину на меня, хотя курить была её идея – я только стащила пачку из кармана пиджака маминого "ухажёра". Алкины родители обвинили меня в дурном влиянии, и, от греха подальше, в пятый класс я пошла уже в другую школу. Больше мы не виделись, но воспоминания о жизни обитателей немецких домов сохранились.

Всё наше детство упоённо играя в войну, мы называли противников не фашистами, а немцами. Ни разу не слыхала я, чтобы это были американцы, хоть стращали нас их "военщиной" по самое не балуй, а по ночам в бессоннице я металась от видений атомных взрывов и язв на коже от зарина, зомана и ви-газов, которыми пичкали нас на уроках военного дела. В десять лет в сочинении "Кем быть?" я честно призналась, что мечтаю стать президентом Соединённых Штатов, чтобы предотвратить ядерную войну.

Американцы были настоящими врагами, их ещё победить надо было, а вот немцы были врагами уже как бы игрушечными, телевизионными, и какими бы жестокими их в кино не изображали, они всегда казались придурковатыми и потому не слишком страшными. Непонятно было только, как им всё же удалось натворить по всему миру столько ужасов. В моём сознании киношные немцы, а так же те, что в нашем городе дома для начальства построили, никак не хотели совмещаться с чудовищами, которые Зою повесили, краснодонцев в шахту сбросили, евреев в Дахау сожгли. Кроме того, смуты в моё детское сознание добавила вернувшаяся из Германии мамина школьная подруга тётя Юля. Она там работала учительницей истории в школе для детей служащих советского посольства и о немцах отзывалась как о "культурной нации", хоть её собственный отец погиб на Курской Дуге. А чего стоили бесконечные восторги по поводу музеев, альпийских красот, стерильности городов, вежливости в общественном транспорте?

Тёте Юле вообще в жизни повезло гораздо больше мамы. Мало того, что за пять лет непыльной работёнки в школе, где в каждом классе у неё училось не сорок оболтусов, а восемь, она ухитрилась скопить денег на кооперативную квартиру, она себе из Германии ещё и мужа вывезла – нашего, русского, но совершенно не пьющего Володечку. Да что мужа! Всю мебель, одежду, посуду, занавески, тазы, вешалки – всё-превсё, так что, переступая порог её квартиры, я как бы оказывалась в уютной миниатюрной Германии. Именно здесь я впервые увидела сервант, домашний телефон, магнитофон. Перед последним я даже исполнила свою любимую, разученную в хоре Дворца культуры текстильщиков песню: "Пришла к пастушке кошка", и крутящаяся бобина дотошно повторила моё слабое пищание. А ведь мне казалось, что я так красиво пою. Я на магнитофон обиделась, а взрослые сначала смеялись, а потом слушали что-то хриплое, грустное про облака и Караганду от чего мне захотелось спать, а маме плакать. Развеселились обе, только когда дяденька со смешным именем спел про циркачку и Ваньку Морозова, который медузами питался. Во даёт!

Из рассказов тёти Юли в моём сознании родилась некая идеальная Германия, восхищение которой символически сфокусировалось для меня на игрушечном домике, стоявшем под ёлкой в тот единственный раз, когда она пригласила нас с мамой к себе на Новый Год. Пожирая мандарины и шоколадные конфеты, я в ту ночь не отходила от ёлки, украшенной невиданными игрушками. Я не могла налюбоваться на золотые, загадочно мерцавшие в полумраке шары, под материнское "руками не трогай" тянулась к осыпанным блёстками ангелочкам и хрустальным феям, но самым сильным впечатлением так и остался, тот стоявший под ёлкой сахарный домик, из окон которого лился настоящий электрический свет, а за ними можно было рассмотреть мебель, ёлочку, сидящую за накрытым столом немецкую семью, и вместе со мной в эти окна с трогательным вниманием заглядывали крохотные лошадка, коровка и овечка. Как мне хотелось залезть в этот домик, очутиться в немецкой идиллии, проверить, так ли на самом деле хороша жизнь в этом сказочном мире.

Взрослые обо мне забыли. Они танцевали парами под песню из телевизора:

А снег идёт, а снег идёт,

и всё вокруг чего-то ждёт...

Мама сидела у окна и, блестя глазами, смотрела на настоящий снег, кружившийся за тюлевыми занавесками. Танцевали только пришедшие с собственными мужьями, а у мамы мужа не было. Я этому факту в очередной раз порадовалась и вернулась к домику. Полночи я пыталась отодрать от него крышу, но он был сделан добротно, как всё, что делали немцы. Ничего у меня не получилось. Так я и уснула в костюме зайчика под ёлкой среди фантиков и мандариновой кожуры.

С мужем у мамы действительно были проблемы. Взять его было неоткуда. В городе нашем мужчин не было, были только пьяницы. Тетиюлин муж не в счёт. Он был придурок, бегал с утра по улицам в спортивном костюме непонятно с какой целью. Сам он объяснял, что от инфаркта, но многие предполагали, что за бабами. Конечно же я маме сочувствовала, но про себя стыдливо торжествовала: зачем нам муж? Нам и так отлично: никто пьяный не приходит, не храпит, не воспитывает. Нет, конечно же я не возражала, чтобы у меня был отец, скажем, Герой Советского Союза (посмертно), космонавт, полярник, проводник поезда дальнего следования. Чтобы быть-то был, но всегда где-нибудь на расстоянии. На эту тему я даже любила на досуге пофантазировать, но в одно прекрасное утро все мои фантазии мне самой показались детским лепетом.