В окрестностях тайны - Николай Жданов

Сбивая колесами макушки деревьев, через лесок едва-едва перетянул самолет и неловко, дав сильного «козла», приземлился у обочины дороги.

На несколько минут он скрылся в облаке поднятой им пыли. Но пыль быстро осела, и стало видно, что это «Мессершмитт-109».

Из кабины выбрался летчик в кожаной куртке и в шлеме с наушниками.

— Арбайтен! Арбайтен![7] — бешено кричал часовой, потому что большинство пленных побросало работу.

Короткорукий квадратный офицер охраны побежал через поле к самолету от своей будки.

— Вас ист дас?[8] —кричал он, перебираясь через канаву с юмористической осторожностью.

Часовому тоже было любопытно, но он опасался, по видимому, уйти со своего поста.

Еще какой-то охранник подбежал к самолету. Втроем с летчиком они обсуждали что-то по-своему.

— Вынужденная посадка, — проворчал Багрейчук.

Немного погодя летчик с офицером ушли в будку.

Затем через час или полтора у самолета появились два немца в комбинезонах. Подняв капот мотора, они долго возились, должно быть, ремонтировали что-то. Из будки приходил летчик и снова ушел. Потом немец в комбинезоне, с жестяным бидоном в руке подошел к часовому. Тот оглядел пленных и поманил Смолинцева.

— Третей зи нэер![9]

Едва Смолинцев подошел, как немец протянул ему бидон.

— Комм мит![10] — сказал он.

Они прошли через поле в кусты. Там стояли под навесом железные бочки с машинным маслом. По знаку немца Смолинцев наполнил бидон.

Когда они вернулись обратно к самолету, ему пришлось заливать масло в мотор. Немец только указывал прутиком, куда лить, и подставлял воронку.

— Гут, — сказал он наконец, отдуваясь, и стал вытирать ветошью руки.

Его товарищ отдыхал в кустах, лежа на брезенте и жуя что-то.

Смолинцеву дали понять, чтобы он проваливал, откуда пришел. Он поплелся назад и, миновав часового, который посмотрел на него без всякого выражения, занял место рядом с Багрейчуком.

— Ну, как? — спросил тот странным свистящим шепотом.

Смолинцев взглянул на него и поразился: лицо капитана покрылось красными пятнами, челюсти и руки мелко и часто вздрагивали.

— Что с вами? — спросил он, оглянувшись на часового.

— Ничего. Отвечай, раз спрашивают.

— Немец сказал: «гут».

— Я сейчас попробую, понял? Двум смертям не бывать, а одной не миновать! — он вдруг сразу сделался совсем бледен, но глаза смотрели цепко, как у зверя, приготовившегося к прыжку.

В одно мгновение Смолинцев понял его.

— Подождите, а я? — почти крикнул он, чувствуя внезапную сухость во рту. Ему уже приходила эта мысль, когда он заливал масло: Эх, если бы я мог взлететь, я бы рискнул!..

— Тише! — зло зашипел Багрейчук. Глаза его сощурились, он, должно быть, прикидывал, как быть.

— Ты вскакивай первый и сразу на дно — и не шевелись, только на педали не наваливайся.

— Хорошо. А вы?

— Я — сверху!

— Бежимте!

— Погоди! Главное — успеть завести. Понял? Зря будем толкаться — застрелят. Не подведешь?

— Ну что вы! Подождите, они кричат часового.

— Значит, мы прозеваем. Сейчас появится летчик!

— Тогда бежимте скорее!

— Постой, пускай он скроется за самолетом.

Они ждали еще целую минуту, длинную, как

столетие.

Часовой исчез за самолетом. Но другой, соседний, шел в их сторону. Вот он остановился, посмотрел и повернул назад.

— Не беги. Пойдем так, будто нас позвали, — вдруг сказал Багрейчук строго и совершенно спокойно.

В первые минуты на их уход обратили внимание только свои. Но все продолжали работать, как и раньше. Возможно, многие из них тоже думали, что немцам в комбинезонах опять понадобилась помощь.

Часовой, ничего не подозревая, шел к будке. Он находился как раз в створе — между ними и самолетом — и почти совсем не мог видеть их.

Так они поравнялись с машиной.

Все остальное произошло в несколько мгновений.

Помогая друг другу, они очутились в кабине. Смолинцев не мог следить за тем, что делает Багрейчук, Он только почувствовал, как закрутился винт, потом нога капитана в грязном, порванном сапоге надавила на педаль, самолет качнулся и страшно медленно пополз по траве.

Смолинцев сжался в комок, ожидая, что начнут стрелять. Но не слышал ни выстрелов, ни криков: они были заглушены работой винта.

Багрейчук тоже ничего не слышал. Он только видел, как оба немца в комбинезонах выскочили из кустов и беспомощно замахали руками. Потом две или три пули стукнули в шасси. Но это было уже на разгоне. В следующую минуту самолет взлетел над дорогой и сопровождаемый выстрелами, взмахами дружеских и враждебных рук, круто взмыл вверх.

ГРЕЙВС СНОВА ОПАЗДЫВАЕТ

Кнюшке был добродушный немец, в жилах которого текла медлительная кровь предков — лабазников, булочников, огородников с окраин и пригородов Кельна и Магдебурга.

Близкий гром пушек вызывал у него мучительную икоту и другие нарушения отличного по своей природе пищеварения, которым всегда славились его предки.

Но здесь, в частях третьего эшелона, воинский дух вполне заменяли ему хозяйственные способности, педантическая добросовестность при выполнении приказов и умение угодить начальству,

Кнюшке быстро привык к положению маленького диктатора на вверенном ему участке и с энтузиазмом извлекал многие удобства и выгоды с этим связанные. Война — войной, но надо же позаботиться о фрау Кнюшке и дочерях Марии и Гертруде. Он посылал им ценные посылки, считая это вполне законной компенсацией за те убытки, которые причинило дому отсутствие хозяина.

Успехи в прохождении воинской службы и в получении материальных выгод рождали у Кнюшке естественное чувство удовлетворения собственной особой. Философ Декарт утверждал, что ему не приходилось встречать людей, которые были бы склонны жаловаться на недостаток ума, отпущенного им природой. Тем более далек был от этого комендант немецкого гарнизона Франц Кнюшке.

В свободные минуты он был склонен к размышлениям. Обычно после сытного обеда у нега появлялись благодушные мысли, а иногда и ценные идеи, которые он считал важным для государства.

Несколько раз Кнюшке снились даже сны, будто он встречается с самим фюрером и запросто (во сне это было так легко и так нестрашно!) излагает ему свои теории.

— Людей, — говорит он, — надо побеждать не только мечом, но и добром. Если хорошо поставить дело, то те же самые люди, которых так просто расстрелять или повесить, могут целую жизнь с пользой и выгодой работать на вермахт. Вместо озлобления появится чувство благодарности, сегодняшние враги осознают сами превосходство великой немецкой нации и добровольно, с пользой для себя же самих ©ступят в полное повиновение фюреру…

Во сне Кнюшке рассуждал убедительно и долго. Он был красноречив, логичен, и Гитлер, дружески хлопая его по плечу, говорил:

— А у тебя, Кнюшке, голова, государственная голова!

И подвешивал ему железный крест на китель.

Когда листовка «Подвиг русской женщины Серафимы Дегтяревой» была получена комендатурой, Кнюшке приказал развесить ее повсюду, на заборах и на воротах домов.

В этот день, заснув после обеда, Кнюшке опять увидел во сне фюрера и развивал идею о том, что в глазах будущих поколений образ фюрера должен стоять рядом с ликом Христа.

Он проснулся от резкого звука автомобильной сирены и, выглянув їв окно, увидел знакомый нам камуфлированный «опель» майора Грейвса.

Через минуту сам штурмбанфюрер вошел к нему в кабинет в светлосером плаще и в дымчатых очках, темневших под козырьком фуражки.

Кнюшке торопливо отсалютовал.

Он запомнил этого важного эсэсовца со времени его недавнего приезда к командиру дивизии и был, пожалуй, несколько испуган его появлением. Тем не менее он постарался не выдать себя и как мог любезнее осведомился, чем может быть полезен штурмбанфюреру и нет ли у герр Грейвса желания отдохнуть или подкрепиться с дороги.

— Ну, что же, — сказал Грейвс, — я, пожалуй, не против.

Он спросил, здесь ли еще находится этот знаменитый теперь лейтенант Курт Штолыц, в судьбе которого такую благородную и романтическую роль сыграла русская женщина.

Кнюшке поспешил заверить штурмбанфюрера, что указанный Штольц находится совсем недалеко отсюда, в госпитале, что жизнь его вне опасности настолько, что за ним можно сейчас же отправить связного и привести лейтенанта сюда, если это только потребуется герр Грейвсу.

— Я предпочту поехать к нему сам, — сказал Грейвс. — Появляться неожиданно вошло у меня в привычку. Надеюсь, для вас это лишено неприятности? — добавил он усмехаясь.

Кнюшке угостил его отличной русской яичницей со свиным салом и водкой, настоенной на чесноке, так как Грейвс пожаловался на простуду.