Жизнь и судьба: Воспоминания - Аза Тахо-Годи

Куда интереснее смотреть в «Ударнике» «Веселых ребят» (1934) с Леонидом Утесовым и Любовью Орловой или «Цирк» (1936). Даже открытки в кинотеатре продавали — улыбающаяся американской улыбкой кинодива и веселая утесовская братия. А как мы страдали, жалея белую цирковую маму черного ребенка в киномелодраме «Цирк»! Ну какие же были глупые и просто идейно одураченные! И как замечательно советский зритель в цирке проявляет свой интернационализм и дружно и слащаво поет колыбельную маленькому негритенку. Да кто бы поверил, что через десятки лет этих негров возненавидят в Москве, да и сами они узнают на себе, что такое «дружба народов», хотя и откроется университет под этим именем. Как хорошо издалека заботиться об африканцах, индийцах, арабах — обо всех угнетенных, но вместе жить, бок о бок, не сладко.

В Москве открыли на улице Воровского (теперь она опять Поварская) «Кинотеатр Первый» (теперь это Театр киноактера, если его кто-либо не перекупил из современных богачей). В этом кинотеатре — раздевались. Небывалая вещь. Всюду в фойе зеркала, ковры, вежливые служители, сдавайте ваши пальто, получите номерок, и места — нумерованные. Именно там в 1936 году мы с приятельницей Тусей замирали на фильме «Дети капитана Гранта» (смотрели несколько раз) и влюбились в актера Сегала, игравшего юного, смелого, красивого Роберта. Почему-то особенно поражала нас его интонация в словах «какая странная подкова», а ведь нам — по четырнадцать лет! Но и в Туську, и в меня уже влюбляются мальчики — и явно, и тайно. В Туську — явно Жорж Скачко. Это прочно — они поженятся и будут счастливы. А в меня Вадим, сосед по парте, — романтически и тайно. С войны не вернется.

Прочитав книжку Ирины Эрберг «Записки французской школьницы», чувствуем приобщение к Западу, смотрим с восторгом «Петера» и «Маленькую маму» с Франческой Гааль. Уж как она изящно орудует пылесосом, да и сама как игрушка — по гудку не встает, план не перевыполняет, и оказывается, счастлива без этих «нагрузок». А «Под крышами Парижа»? Разве плохо? И ноты продаются с песенкой «Sous les toits de Paris», мы с Туськой первые покупатели: наигрываем и воображаем себя не более и не менее, как в Париже. Флоберовский роман «Воспитание чувств» не могла одолеть, а ведь 1930-е годы воспитывали наши чувства очень умело, исподволь, зазывая, вовлекая в обман. Нас, как говорил А. Ф. Лосев, еще «не переехало». А вот когда «переедет», тогда кончится весь этот опасный мираж и трезво взглянешь на мир.

Кино — это, в общем, пустяки, а вот театр куда серьезнее. К тому же есть и музеи, и выставки.

Первую оперу я увидела в Большом театре еще в году 1932–1933-м. Благодаря другу отца, Джалалу Коркмасову, мы слушали «Сказку о царе Салтане», а сидели совсем роскошно — в царской ложе. Мы — брат и я, сын дяди Джалала Эрик, моя мама и, возможно, мать Эрика, тетя Натуся (но в этом я не уверена). В оркестре партия арфы у Ксении Эрдели, с которой я познакомилась у нас дома на Арбате через десятки лет. Пели замечательно — бас Александр Пирогов царя Салтана, и колоратурное сопрано царевна-лебедь — Елена Степанова, и дядька Черномор, и богатыри, и белочка в золотой клетке. В антракте, в аванложе, сидя на белых с золотом креслах, мы едим вкусные пирожные, апельсины, шоколад и мороженое — все удовольствия сразу. Вся эта феерия — Пушкин, Римский-Корсаков, Большой театр — запомнилась навеки. После этого роскошного праздника нас охватил такой восторг, что захотелось снова туда, в этот волшебный, невиданный мир. И как ни удивительно, вскоре представился случай опять побывать в Большом, правда, не с родителями — очень они заняты. Папа на работе, появляется поздно, поднимается по лестнице, останавливается, отдыхает, сердце стало слабеть. Еще как он жив оказался, когда в Дагестане его чуть не раздавило дышлом тяжелогруженой фуры, буквально пригвоздив к каменному столбу! Удар пришелся против сердца, и только необычайная физическая сила отца спасла его от смерти. Мама вечно занята по хозяйству, ни разу не смогла выбраться с отцом на курорт и даже в Ленинград, куда постоянно приглашал ее академик И. А. Орбели, старый добрый знакомый.

Произошло большое несчастье с папиным кузеном, дядей Гамидом Далгатом. Дядя Гамид женился, как я упоминала, на красивой и капризной молодой особе, Лидии, дочери видного военного. Дама оказалась очень кокетливой и давала мужу много поводов для ревности. Дядя Гамид, как все дагестанцы, — человек пылкого нрава, но отходчивый, кокетство жены выносит с трудом. Обычно все разговоры на эту тему у них кончаются тяжелыми сценами. И вот однажды, во время такого бурного объяснения, Гамид не выдержал и убил свою супругу Лидию, выпустив семь пуль из наградного револьвера. Он тут же позвонил в милицию и сообщил о своем поступке. Что было делать? Подробностей я не знаю, но нам стало известно, что поскольку дядя Гамид был заместителем начальника Военной академии моторизации и механизации Красной армии[76], орденоносцем, героем Гражданской войны, членом партии, наказали его своеобразно — отправили исполнять какую-то должность на одну из важных строек, может быть, на канал Москва — Волга, недалеко от столицы. После досрочного, как всегда, завершения Беломорско-Балтийского канала начали арестанты-каналармейцы (так их благородно называли) гибнуть на новой социалистической стройке[77]. Видимо, начальству жилось достаточно вольготно. Дядюшка мой мог приезжать в Москву, и не на один день, а потом его и вовсе освободили, чтобы все равно в 1937 году арестовать у нас на квартире (мама, когда взяли отца, предоставила одну комнату Гамиду). Он страшно погиб в махачкалинской тюрьме. Рассказывают, что не мог перенести пыток и перегрыз на руке вены, истек кровью — милости не просил и не сдался палачам!

Бедного дядю Гамида я очень люблю, как и его родного брата, жившего в Махач-Кале, Абдурагима. Ему я регулярно писала письма, начинавшиеся так: «Дорогой дяденька», причем не на почтовой бумаге, а на бланках книжных заказов. Почему? Наверное, так интереснее.

Так вот, благодаря приездам Гамида в Москву я стала посещать Большой театр. Почему брал меня с собой дядя Гамид, не знаю. Может быть, ему приятно было появиться вместе с нарядной девочкой, которую он вел за руку и о которой заботился, что при встрече со знакомыми дамами выглядело вполне по-отечески.

Вспоминаю один из наших визитов. Я в нарядном платье и даже с какими-то бусами (сиреневые с «золотом») и сумочкой в руке. Мы с дядей сидим на лучших местах в партере. Дядя в военной форме, но без знаков отличия. Зал сияет, и не только от огней знаменитой люстры, но и от дам. Тогда еще надевали настоящие драгоценности, носили богатые меха и длинные до пола вечерние платья. Никто бы не осмелился прийти в партер или ложи Большого театра в непрезентабельном виде, в куртке, свитере, жакете — не те времена. Еще сохраняется уважение к искусству, театру, публике и к самому себе. Война все это разрушит. Антракты большие, и дядя приносит шоколад в красивых коробках и ароматнейшие апельсины, совсем не похожие на нынешнюю кислятину. Каждый — в папиросной бумаге с иностранной маркой. Буфет Большого театра изыскан и славится высокими ценами.

Идет балет «Дон Кихот», а я ведь обожаю балет и мысленно танцую вместе с очаровательными танцовщицами. У дяди Гамида в балете знакомые, великолепная Марина Семенова, уже известные тогда Мария Рейзен, Маргарита Кандаурова, других не помню. Дядя тоже обожает балет, для нас обоих это праздник, который, увы, все-таки имеет свой конец.

Наши посещения Большого привели к тому, что мы дома стали устраивать свой домашний театр. Сначала соорудили кукольный, с декорациями, костюмами, занавесом, а потом и сами стали разыгрывать пьесы. Среди разных сумбурных постановок совсем неплохо звучали лермонтовский «Демон» и «Снегурочка» Островского — стихи ведь замечательные. Пьеса «Снегурочка» Островского с музыкой Чайковского мне очень нравилась.

В этих постановках для своих же сверстников и их родителей главное было — стихи, а костюмы уже нечто второстепенное, но и они были, а декораций никаких. Главное — был раздвижной занавес.

Так началось приобщение к театру, и не только Большому, но и Малому с его классикой («Недоросль», «Горе от ума», «Коварство и любовь», «Разбойники» Шиллера) и МХАТу. Все началось, конечно, с «Синей птицы», а потом уже и «Дни Турбиных» с Яншиным и Прудкиным (смотрели раза три), и «Анна Каренина» с Хмелевым, и вечный спор, кто лучше, Еланская или Тарасова. А еще Детский театр, Театр юного зрителя и Реалистический театр Охлопкова. Не знаю, где он помешался, но мы видели его спектакли в Доме на набережной, там занавеса нет и артисты выскакивают из-за кулис и сами ставят где надо столы, стулья, кресла — только необходимое. Там смотрели «Аристократов» Погодина. Скучно[78].

Музей Народоведения мы воспринимали как продолжение нашего дома. В музее директором отец (он один из его основателей, после проф. Б. М. Соколова). Там у нас много знакомцев и среди сотрудников, и среди экспонатов, и там представлена особенно близкая нам домашняя обстановка дагестанских саклей, ну совсем все настоящее — а оно так и было: те же ковры, мутаки, кувшины, бурки, черкески, платки и великолепное оружие. Мы ведь в свое время видели это своими глазами в Урахах, а башлыки и бурки отца мама обычно выносила на балкон проветривать каждую весну (их ведь никто уже не носил, оставалась только память). А что касается кинжалов, то у нас дома они большие и малые, детские, — висят на коврах и покоятся в сундуке. Правда, ружей и пистолетов кремнёвых дома нет, но у брата ружье монтекристо, а у папы под подушкой револьвер — ему разрешено.