De Personae / О Личностях. Том I - Андрей Ильич Фурсов

нравственный вакуум, образовавшийся в результате краха “иудеохристианского суеверия”. — С. З.) дать нам нового Спасителя? Каким новым мифом, в котором мы могли бы жить, он нас одарит? Только мудрецы с их интеллектуальным высокомерием знают, что такое этика, остальным не обойтись без вечно подлинного мифа». Более гностический гностицизм невозможно придумать, тем более что он очевидным образом включает в себя и «миф о Христе», т. е. о Спасителе. Далее Юнг намечает перспективы, открывающиеся перед психоанализом как религиозно–мифологическим преемником христианства: «Две тысячи лет христианства должны получить равноценную замену. Что касается этического ордена, не имеющего ничего общего с мифологией, не опирающегося на энергию архаически–инфантильных инстинктов, то это чистый вакуум, он никогда не разбудит в человеке те движущие силы, которые гонят перелётных птиц через моря и вынуждают стада животных передвигаться в определённом направлении. Я считаю, что у психоанализа куда более прекрасная и обширная задача, чем слияние с этическим орденом. Психоанализу, думается, надо дать время, чтобы он мог из многих центров проникнуть в сознание народов, снова пробудить у интеллигенции вкус к символам и мифам, осторожно вернуть Христу образ пророчествующего Бога виноградной лозы, каким он когда–то был, и таким образом впитать в себя экстатическую энергию христианства, свести всё к одному концу, сделать из культа и священного мифа то, чем они были, а именно пьяняще–радостный праздник, в котором этическое и животное начала в человеке слиты воедино»[65].

В чём же рациональный смысл понятия «архетип»? Юнг отмечал: «Понятие архетипа, составляющего необходимый коррелят к идее коллективного бессознательного, указывает на то, что в психике существуют в наличии определённые формы, которые вездесущи и распространены повсюду. В мифологическом исследовании их называют “мотивом”, в психологии примитивов они соответствуют понятию “representations collectives”, введённому Леви–Брюлем, в области сравнительного религиоведения они были определены Юбером и Моссом как “категория имагинации”. Адольф Бастиан уже давным–давно охарактеризовал их как “элементарные мысли”, или “прамысли”. Согласно Юнгу, коллективное бессознательное, состоящее из архетипов, передаётся по наследству. Но передаются не как неосознаваемые содержания сознания, а как пустые формы осознания, требующие своего наполнения конкретным материалом, как некие матрицы. Архетипы переживаются людьми в том виде, который соответствует исторической ситуации. В результате в действие вступают могучие и опасные влечения, которые кроются в архетипах. Нет такого зла, которому бы не предался человек под властью архетипа[66].

Сила, которая позволила христианству стать из религии изгоев, люмпенов и маргиналов государственной религией Римской империи, а после падения последней — чем–то вроде её дубликата для западных народов, — заключалась в его способности разместить в рамках одной религиозной концепции великое множество самых разных архетипов. Разумеется, эта способность не была у христианства чем–то врождённым, она была приобретена в результате многих и долгих опытов. В несколько безыскусном после изощрённых работ Дибелиуса, Бультманна, Кюммеля, Аверинцева изображении И. Свенцицкой общая картина происходивших в христианстве в первые 120 лет его существования трансформаций выглядела примерно так: «Всё более насущной становится потребность свести воедино отдельные элементы традиции, создать писаное “благовестив”, фиксирующее учение Иисуса. Появляется новый жанр, которого не знала ни библейская, ни античная литература, — развёрнутое повествование, “ядром” которого было христианское учение об искупительной смерти и воскресении Иисуса; вокруг “ядра” группировались речения Иисуса и притчи, библейские пророчества о мессии, эпизоды из жизни Иисуса, соответствующие этим пророчествам (“да сбудется реченное”), рассказы о чудесах, им совершённых. Складывается своеобразное сочетание поучения и рассказа, характерное для Евангелий, вошедших в Новый Завет, и для ряда Евангелий, в него не включённых, в частности — для Евангелий иудеохристиан»[67].

Сначала несколько слов о материале, на котором основывались Евангелия и другие новозаветные тексты, о подстрочниках. Этот материал, как уже отмечалось выше, делился на несколько разнородных частей: изречения Иисуса и воспоминания о нём, сохранённые в Палестине; керигматические формулы и учения эллинистического христианства; Ветхий Завет и элементы иудаистской устной традиции; вероучительные рукописи христиан–ессеев и христиан–гностиков. «Появление Иисуса как исторической личности относится примерно к сто тридцатым годам. Биография его основывается на двух главных источниках: логиях и целом арсенале мифологических сказаний, а получает развитие в пропагандистских писаниях. Логин — это исполненные мудрости сборники изречений в традиции поучительных писаний иудаизма наподобие “Книги Премудрости Соломона” или “Книги Премудрости Иисуса, сына Сирахова”. Изречения эти приписываются Иисусу, но отвечают стремлениям общин, или церквей, придать авторитет своим правилам и установлениям»[68]. Приведу один, поразивший меня, пример христианизации изречений еврейских мудрецов. В «Евангелии от Матфея» Иисус говорит ученикам: «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них» (Мф 18:20). Исследователи Нового Завета обратили внимание на то, что это изречение восходит к словам Иисуса, сохранившимся на папирусе из Оксиринха и найденным потом в составе коптской версии «Евангелия от Фомы» (81): «Иисус сказал: Я — свет, который на всех. Я — всё: всё вышло из меня, и всё вернулось ко мне. Разруби дерево, я — там; подними камень, и ты найдёшь меня там». Как показал Дибелиус, оба эти логия являются переосмыслением изречения бен Терадиона из «Мишны»: «Если двое сидят вместе и занимаются словами Торы, среди них — Шехина»[69]. В иудейской мифологии и Каббале Шехина — это женская ипостась Яхве, в которой выражается его посюстороннее присутствие, его мудрость.

Археологические открытия в местах распространения раннего христианства буквально расслоили тексты Нового Завета на указанные составные части, к которым добавились ещё и другие (мотивы из вавилонской и иранской мифологии). Находки в Кумране и Наг–Хаммади, вернувшие мировой исторической науке множество эссейских, гностических, раннехристианских текстов, уничтоженных ревнителями христианской веры, убедительнейшим образом доказали, что официальная, писанная (церковная, в первую очередь) история раннего христианства не имеет почти ничего общего с его реальной историей. Она должна быть, наконец, воссоздана вне теологической перспективы: на неё нужно посмотреть земными глазами. Это совершенно очевидно, однако иные учёные что только ни пытаются предпринять, чтобы затушевать явное расхождение между двумя позициями. Вот одна из таки подтасовок–затушёвок: «Открытые среди бесценных гностических рукописей из Наг–Хаммади “Логии”, которые автор, именующий себя Фомой, приписывает Иисусу, были переназваны “Евангелием от Фомы”; переписчик снабдил их длинным перечнем совпадений с каноническими Евангелиями, дабы внушить читателю, будто Фома вдохновлялся ими, меж тем как “Логии” гораздо старше канонических книг». Российские исследователи (И. Свенцицкая, М. Трофимова) склонны признавать за «Логиями» большую древность, чем за Евангелиями.

Вполне естественно, что постоянный интерес исследователей Нового Завета после его разложения на мотивы (архетипы и источники) привлекали формы бытования христианской традиции, во многом предопределившие характер этих источников: арамейская и греческая, устная