Красные и белые. На краю океана - Андрей Игнатьевич Алдан-Семенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Дуйте, мужички, через стену. Не посмеют они левольвер-тами пужать,— советовал бабий голос.
— Тебя, кобылу разэтакую, тройкой стоялых жеребцов не испугаешь...
— Ах растудыть их мать! — Скрябин подбежал к телеге, вывернул оглоблю, одним скачком взлетел на стену, исчез за оградой. Во дворе раздался его ржавый, требовательный голос:— Шурмин, швыряй револьвер!
Во дворе послышались хрипы, возня, матюки: створки ворот распахнулись, толпа испуганно попятилась. В воротах с «бульдогом» в руке стоял белоголовый, щупленький юноша, почти мальчик. За ним с охотничьими ружьями и берданками кучи-
лись комбедчики — десяток суровых, с решительными физиономиями, парней.
— Мужики, вы что, опупели?— спросил Шурмин. — Расходитесь по дворам, господское добро делить не станем. Здесь народная музея будет. А кто нахалом полезет, вот те крест, буду палить,— Шурмин перекрестился револьвером.
— Не посмеешь, сукин сын, по своим...
А вить што это за комбед, мужички? Своих из штанов вытряхает, за барское добро левольвертом грозит.
— Вот те и комбеды, кому сласть, кому беды!
Постой-ко, я эфтого коммунара по рылу огрею. — Конопатый парень покрутил над головой шкворень и, швырнув, вы-шио из руки Шурмина револьвер. Тот охнул, отступил, толпа поперла на ворота. Комбедчики дали поверх голов нестройный залп, люди отхлынули.
Народ! снова крикнул Шурмин. — Христом-богом прошу: не разбойничай.
— Афанаску ослобони, окаянный!
Шурмин вытолкнул Скрябина из ворот.
— Все равно комбедчикам в господском доме не хозяевать! Харей еще не вышли. — Скрябин сел в плетеный тарантас, подобрал вожжи.
Гаврилыч, подожди! — выступил из-под акаций на аллею Долгушин.
. Скрябин попридержал жеребца, недоуменно уставился на ротмистра.
— Не узнаешь, Гаврилыч?
— Сергей Петрович! Ах ты, батюшка мой! Да откуда ж ты?
— С того света,— невесело пошутил Долгушин.
— Садись поскорее,— Скрябин испуганно оглянулся.
Долгушин сел. Скрябин пошевелил вожжами, жеребец понес тарантас прочь от барской усадьбы. Все мечты ротмистра встретиться с матерью, прожить хотя бы сутки в родном гнезде, подышать воздухом детства рассеялись. Он с ненавистью покосился на долговязую фигуру Скрябина. «Подлец, грабил наше поместье. Мерзавец! Позарился даже на фамильные сервизы». Захотелось схватить одной рукой за горло хлеботоргов-й а > другой накидать полновесных оплеух. Скрябин, чувствуя скверное настроение ротмистра, не знал, как с ним держаться.
— Евгения Петровна где? Куда вы, сволочи, ее дели?— неожиданно й резко спросил Долгушин.
— Жива она, живехонька! — облегченно ответил Скрябин.— В Арске, у доктора Дмитрия Федоровича.
— Что ж ты молчишь! Гони в Арск, Гаврилыч...
— Не с руки мне в Арск-то.
— А нашу усадьбу грабить с руки? Я все видел, все знаю. Смотри, рассчитываться, Гаврилыч, придется.
— Батюшка ты мой, не Подумай худова-сквернова. Я ведь
мужиков-то отговаривал от раздела усадьбы вашей, да разве они резон понимают? Побежали мужики, побег и я. Думаю, дай и я, может, что-ненабудь из барского добра сберегу. Вернется Евгения Петровна, а я ей — пожалуйте, мол...
Не тараторь. Что за парнишка не пускал мужиков в
дом?
Про Андрюшку Шурмина спрашиваешь? Подрос, змееныш! С семнадцати лет в бандиты попер. Ни кола ни двора у христопродавца, а про комунию, про братство-равенство так языком чешет ополоуметь можно. Да ты его, чай, не помнишь. Когда ты Зеленый Рой покинул, ему десяти лет не было. Пастушонок, варнак, разбойной души парнишка, и нате вам — комбедчик. На первой осине мерзавца повешу,—все больше распалялся Скрябин.
Ладно, хватит,— остановил хлеботорговца Долгушин.— Сколько в селе комбедчиков?
—- Рыл восемнадцать наберется. Они у меня, подлецы, в печенках сидят. Не только там пшеницу али рожь, даже овес выскребли из сусеков. По миру, христопродавцы, пустили. Теперь хотят позалетошний хлеб молотить. Мастеровой люд, говорят, с голоду издыхает, а у тебя хлеба в скирдах горят.
- Скоро они твоим хлебом пѳдавятся.
— Неужто, батюшка мой?
— Не сегодня, так завтра, Гаврилыч.
' Черт те што отдам, лишь бы их с шеи стряхнуть.
Из неподвижного, как омут, пшеничного поля взлетел ястреб, через дорогу пробежала мохнатая тень. В стороне замаячили темные купола скирд.
— Твой хлеб, Гаврилыч?
— А чей еще?
— Сжечь.
— То есть как?
— Дотла.
— Эт-то всерьез или понарошке?
Долгушин выпрыгнул из тарантаса, вынул из кармана спички.
— Сергей Петрович! Да я же чист перед вами.
— Слушай, Гаврилыч! То, что усадьбу мою хотел разграбить, прощаю. Наши драгоценности к себе уволок, тоже прощаю. Луга наши, что сумел к рукам прибрать,—твоими пусть остаются, если комбеды исчезнут с земли.
— Я денно-нощно бога молю, а им хоть бы хрен!
— Совдепии приходит конец, Гаврилыч. Белые заняли Екатеринбург. Вот-вот будет взята Казань. После Екатеринбурга и Казани красным придется встать на колени, а чтобы они встали скорее, нужна помощь.
— Мы народишко без царя в башке, ни на что не потреб-
ной. Ежели бы приказание от настоящей власти, тогда и мы, с божьей помощью, за топоры.
— Кто в Зеленом Рою может выступить против комбеда? Отец Поликарп что?
— Намедни был у него. В случае чего, поп со святой хоругвью наперед пойдет...
— Кто еще?
— Маркелка-мельник. Спиридон Иваныч Храмов, у него комбедчики .на пять тыщ золота замели. Братья Максим и Василий Быковы', что кожей торгуют. Их тоже начисто разорили. В селе, почитай, полсотни обиженных наберется. Народ все крупной, солидной...
— Теперь, Гаврилыч, заповедь одна: хочешь жить —дави коммунистов. И еще одна заповедь —под видом большевиков действуй против большевиков. Хлеб сгорел — большевики подожгли. Труп на дороге нашли — коммунисты убили. Девку изнасиловали — их работа. Большевики мир народам обещали, а сами опять с немцами воюют* Значит, обманули православный народ. Слухи, Гаврилыч, распространяй, слухи страшнее пожара. Говори, везде мужики требуют Советов, но без коммунистов...
— А то как разуметь? ^
— А так.
