О мастерах старинных 1714 – 1812 - Виктор Шкловский

– Не надо, Яков. Мы это не хуже делаем.

– Для чего же мы посланы?

– Для образца нашего уменья.

– Говорят, по французской земле простые люди бунтуют.

– Бунтуют.

– Тогда я в Париж поеду. Там меня не разыщут.

– Ты что, сразу ехать хочешь?

– А почему не сразу? Море близко, Франция, говорят, через дорогу, а в Лондон вернусь – женюсь: Мэри там есть такая сострадательная. Непременно женюсь, хоть она не нашей веры. Поезжай и ты.

– Дел у меня во Франции нет. Будешь в Париже – смотри, как они там по-новому живут.

– Думаешь, хорошо живут?

– Славны бубны за горами, – ответил Сабакин, – посмотреть надо.

– Ну что ж, помоюсь и поеду.

– Что торопишься?

– На английских кораблях военных, – сказал Леонтьев, – бьют, уча, тонкой веревкой – с первого раза в кровь. Я до этого дела не любопытный.

– Платье я тебе дам, штаны кожаные, одеяло овчинное.

– А самому холодно не будет?

– Здесь зима легкая, – ответил Сабакин, – а тебе через море ехать.

Яков мылся долго и с наслаждением. Помывшись, он завернулся в овчину и заснул.

Проснулся он веселым и порозовевшим.

– Снилась мне, Лев Фомич, Тула. Будто звонят новые колокола на церкви Николы Заречного, идут по улице мастера в суконных кафтанах и кожаных сапогах и девки красивые. На парней смотрят и смеются.

– Считай, что этот сон к добру или к диву.

– Я пойду, – сказал Яков.

– Постой, я тебе записку дам, у меня корабельщики знакомые. Уходят корабли в море с отливом. Небось уже скрипят они у берега причалами. Хорошо было бы, Яша, поехать в Россию!

– Я в Париж поеду.

– Ты хоть побрейся.

– Вот люди мученье выдумали! Но побреюсь… Хороша Франция?

– Говорят, хороша!

– Дай умоюсь, побреюсь, земляк дорогой, помолюсь и поеду во Францию. Разбегался я очень, милый человек.

В камине на углях жарилась баранина.

– Хорошо пахнет, – сказал Яков. – А хлеб ржаной еще есть?

– Есть пшеничный.

– Хорошо, – сказал Яков.

– Денег я тебе дам несколько, дальше ты сам добудешь, как доедешь. Только ты смотри не загуляй, а пуще всего не заторгуйся. Если до благополучия доберешься, Тулы не забудь, в Туле мастера нужны.

– Будто и без меня не проживут!

– Знамо, проживут и без тебя – мы без нее не проживем.

– Высоко говоришь, хозяин, и правильно. Баранина, однако, стынет.

– Живу одиноко, студенты молоды, я стар, сижу дома, читаю, точу какие ни есть колесики, а больше читаю да вспоминаю про дом.

– Ну, тороплюсь я, корабли уйдут в море с отливом.

– Ешь, Яша. Соскучишься во Франции – приезжай сюда, может, будет пора домой отсюда возвращаться.

– И есть не хочется, хозяин. Я пойду.

– Прощай. Так ты платок шерстяной возьми, зонтик зеленый, овчину поповскую. Я тебе водки налил во флягу – в море сыро.

Сабакин вышел на лестницу со свечой.

– Не оступись, Яков, здесь круто, ступени скользкие: помои носят.

– По стенке иду, – послышалось снизу. – Прощай, Лев, не зачитывайся.

– Не поскользнись, Яков, прощай. Ищи правды, не робей!

– Прощай, отец… – донеслось снизу.

Глава восемнадцатая,

рассказывающая о заседании Лунного общества в Бирмингаме. На заседании этом происходит спор о первенстве в изобретениях и открытиях

Полная, круглая луна стояла над Бирмингамом, освещая холм за черным каналом. Каждый камень, каждая травинка отпечатались тенью на истоптанной земле…

На дворе усадьбы стояло странное сооружение: два ряда толстых бревен, скрепленных укосинами, на бревнах сверху вал, а к нему на корабельных блоках подвешена огромная медная труба, направленная на высокую луну. Все сооружение водружено на платформу; платформу можно поворачивать на катках.

Под трубою, которая при свете луны сверкала желто-синим блеском, был устроен балкон. На балконе стоял человек в белом парике и смотрел в тонкую трубку, которая косо пронзала бок большой трубы.

Внизу, под плодовым деревом, сам Уатт, закатав рукава белоснежной чистой рубашки, варил на углях вино с сахаром и пряностями. Около дерева стоял стол, накрытый белой скатертью. На столе сверкал хрусталь, слабо желтели лимоны и синим блеском сверкало серебро.

За столом сидели Болтон, рядом с ним Джон Вилькинсон, знаменитый фабрикант стальных изделий, одноногий красавец Веджвуд, владелец фаянсовой мастерской, и мастер Болтона Мердок. Рядом с Мердоком сидел Сабакин, гостем.

Все сидели здесь как равные, – это было заседание Лунного общества.

– Господин Сабакин, подымитесь сюда! – сказал человек в парике с высокого балкона.

– Сейчас, господин Гершель, – ответил Сабакин, легко взбегая по скрипучей лестнице.

На дне трубы, в косо поставленном зеркале, сверкала огромная, неомраченная луна. Луна была здесь, рядом, как будто более близкая, чем серебряные тарелки и веджвудский фаянс, стоявшие на столе внизу.

– Это моя луна! – сказал Гершель.

– Хороший прибор! – ответил Сабакин. – Чудесная махина! Дивно выполированное зеркало!

– Я делаю зеркала сам, – ответил Гершель. – Зеркало в четыре фута в диаметре помог мне построить добрый король Георг Третий. Мы с ним земляки – ганноверцы. Он помнит наши бесплодные поля и торфяники и помог бедному соотечественнику построить сорокафутовый телескоп.

– Через эту трубу вы открыли новую планету?

– Да, и назвал ее именем Георга.

– Высокий дар! – сказал Сабакин.

– У меня неприятности, – тихо сказал Гершель. – Во Франции называют новую планету моим именем, и добрый король обижается. А другие называют ее Ураном, продолжая список языческих богов, населяющих небо.

Сабакин улыбнулся.

– Его величеству королю придется хлопотать, – сказал он. – Корабли Англии не умеют плавать по небу, и трудно будет сохранить ваше небесное завоевание.

– Господа, спуститесь вниз! – закричал Болтон.

– Вы помните Ломоносова, господин Гершель? – спросил Сабакин.

– Вы правильно произносите мое имя, а то меня называют и Гарчелем и Герстелем, а во Франции – Горошелем. Неприятно иметь планету своего имени со спутанным адресом.

– Вы помните имя покойного академика Ломоносова? – повторил Сабакин.

– Вы поглядите, какая красивая луна! Господин Уатт заказал мне этот чудесный прибор. Я сам полировал зеркало, и моя дорогая сестра Каролина читала мне в это время книжку Стерна, полную сладкой грусти.

– В тысяча семьсот шестьдесят первом году, – сказал Сабакин так громко, что голос его был слышен во всем дворе, – в тысяча семьсот шестьдесят первом году, милостивые государи мои, члены Лунного общества, Ломоносов Михаил построил новую трубу с одним вогнутым зеркалом, поставленным к оси наклонно. Длиной труба была сорок футов. Отлито было зеркало из меди, олова и цинка, и вышел добротный зеркальный металл. Мастер Колотошин с помощниками Кирюшкой и Андрюшкой то зеркало для трубы сделали и на луну смотрели, а та труба была этой, господин Гершель, поменее, но во всем такая же. Вы могли не знать о трубе господина Ломоносова, но сообщение о ней было сделано, а труба сдана, выставлена в помещениях Российской Академии наук.

– Ломоносов! Петербург! Белые медведи, споры, зависть! – сказал Гершель и открыл рот. – Посмотрите на мои зубы, мастер, – они источены гобоем. Я играл на большой черной деревянной трубе и пускал в нее свои слюни, Я давал уроки, зарабатывал деньги и смотрел в небо только по воскресеньям. Моя бедная сестра Каролина не вышла замуж, чтобы я мог построить эту трубу. За это я увидел первым в мире седьмую планету!

– Друг мой Гершель, вы великий человек, – сказал Сабакин.

– Я тоже думаю так… Я очень трудно жил и ничему не верил. Я проколол небо там, между созвездием Возничего и Близнецами, и увидал новое светило – я принял его сперва за комету.

– Мы полировали, господин Гершель, в Петербурге колесо, делали наводные трубы и окуляры, паяли, точили. Михайло Ломоносов приготовил речь в честь Петра Третьего, родственника вашего короля. Речь была напечатана по-латыни.

– Господа, – сказал Гершель, – этот человек говорит о каком-то архангельском бауэре Ломоносове, о котором я, может быть, никогда не слыхал.

– У него кружится голова, – сказал Болтон внизу.

Лестница заскрипела.

Сабакин взглянул с высоты балкона. Гершель сердито спускался вниз, потряхивая седым париком.

Там, внизу, правее, темнел Бирмингам; краснота домов и крыш только угадывалась при свете луны. Блестели стальные полосы каналов; вдали каналы сверкали, как струны.

Какая-то птица пискнула внизу. Знакомая птица. Может быть, зяблик. Только есть ли в этой Англии зяблики?

– Эх, Михайло Васильевич, – сказал Сабакин, – мы еще поспорим. – И спустился, сердито стуча ногами по лестнице.

За столом разливали по бокалам вино, которое казалось при свете луны фиолетовым.

– Итак, наш первый тост, – сказал Болтон, – за друга нашего Гершеля. Оставим споры! В нашем деле тот, кто достроит машину, кто научит людей пользоваться ею, тот и победитель. Труба эта сделана господином Гершелем в Лондоне. Он полирует зеркала, он их продает, он их ставит, ими живет. Он победитель!