Восставшие из пепла - Слав Караславов

Но и без этих заверений Калоян был спокоен за Добромира. Он приказал ему готовить своих людей к весенним битвам. Куманы и болгары пусть вторгнутся во Фракию с нескольких сторон, пусть безжалостно грабят и опустошают земли вокруг Константинополя, пусть не дают покоя императорским войскам. Весна эта станет временем побед, которые покажут силу и могущество болгар и их царя Калояна.

Глава третья

…Эта ловко подстроенная хитрая западня отступника совсем обескуражила ромейское войско и, напротив, несказанно воодушевила бунтовщиков. Ромеи даже и не помышляли о победе, не осмеливались более встречаться лицом к лицу с Иванко или мериться с ним силами; держась за Филиппополь, они желали только одного, чтобы Иванко оставил им хотя бы этот город.

Иванко часто прибегал к хитрости, но это была хитрость, помогавшая выигрывать отдельные битвы, а Алексей Ангел задумал вероломно отомстить ему раз и навсегда…

Дикие черешни на припеках полыхали белым огнем. Вербные заросли над Хебросом набухли почками, и двух теплых дней хватило, чтобы из клейких почек проклюнулись острые зубчики листьев и заросли оделись в зеленый наряд. Буйно цветущие терновники превратились в огромные снежные комья. Вечерами ошалело гремели соловьи; вся природа пела вечную свою песнь о торжестве жизни над смертью.

Опьяненные этой песнью, дозорные Мануила Камицы подчас забывали, для чего их выслали вперед. Время было для пахоты, а не для войны. Но им, воинам, сладость полевого труда была неведома, и сырой запах земли они вдыхали лишь по ночам, когда после утомительных переходов валились спать прямо на траву. За дозорными на расстоянии двигались боевые отряды. На копьях воинов трепетали разноцветные флажки. Завидев их, пахари бросали сохи, торопливо ныряли в ближайшие подлески и словно тонули в них. Дозорные хорошо знали, что крестьяне с них глаз не спускают, но не трогали их. Окрестные земли считались владениями василевса, и воины не позволяли себе тут вольностей и грабежей. Да и что можно было взять с этих нищих отроков и париков[68]?

Протостратор Мануил Камица ехал на великолепном коне впереди растянувшихся четырехугольников пехоты. За ним следовала его огромная свита — родственники, евнухи, шуты и среди них — два императорских зятя, разодетые, словно павлины.

Алексей Палеолог, муж Ирины, взял с собой в поход младшего брата Георгия. Георгий Палеолог держался щеголем, выставляя себя напоказ, порой он вставал ногами на седло, прикладывал ладонь к глазам — не видать ли, мол, где бунтовщиков Иванко? Над его мальчишеским поведением евнухи тайно подхихикивали, но тут же и лебезили перед ним. В отличие от Георгия Алексей старался быть серьезным и сдержанным — ведь он императорский зять! Насколько он тихо и робко вел себя перед василевсом, настолько был груб и суров со своими подчиненными. Поведение брата его раздражало. Он не выдержал, подъехал к нему и что-то сердито процедил сквозь зубы. Георгий тотчас повернул коня, пристроился к свите сзади.

Другой императорский зять — Феодор Ласкарис ехал рядом с Алексеем Палеологом, но мыслями был в Константинополе, думал об Анне. В сущности, какая она ему жена! Они были женаты уже почти два месяца, а она еще ни разу не пустила его к себе в спальню. Ласкарис не знал, что делать. Императору пожаловаться не смел. При василевсе вел себя как счастливый супруг. Он боялся снова попасть на язык болтливой толпы. Он и так стал посмешищем из-за этого бегства от разъяренного Иванко, когда, спасаясь, пришлось ему перемахнуть через стену. Усталый, сосредоточенный, забыв об окружающих, Ласкарис покачивался в седле, в душе его копилась злоба. Равномерное постукивание тяжелого меча по металлическому стремени напоминало ему звук дверной задвижки в комнате Анны. Каждый вечер она оставляла его за дверью своей спальни, и он слышал вот такой звук. И та сладкая и мучительная боль в сердце, которая когда-то заставляла его сходить по ней с ума, постепенно исчезала, любовь его превращалась в ненависть к дочери василевса и ко всем окружающим. Он привстал в седле, оглядел пеструю свиту, следующую позади. Все они так или иначе знают о его отношениях с женой, на глазах стелются перед ним ниже травы, а за глаза злословят. Ладно, он согнет их всех еще ниже. Ласкарис не забывает обид и не прощает унижения. Кроме того, все эти сплетники, льстецы, вся эта свора приближенных, да и сама Анна скоро узнают, что Ласкарис умеет не только прыгать через стены. Он будет искать встречи с этим проклятым Иванко и добьется своего — скрестит с ним меч в открытом поединке. И победа вернет ему потерянное уважение и былую славу храброго стратига. Ласкарис яростно дернул поводья. От боли конь взвился на дыбы. Десятки лиц обернулись в его сторону. Зять василевса расправил плечи, пришпорил коня и полетел вперед, где маячили дозорные. Телохранители устремились за ним.

Конь Ласкариса мчался галопом, вокруг императорского зятя свистел ветер, он чувствовал в себе необыкновенный прилив сил, его обуревало желание немедленно совершить какой-нибудь выдающийся подвиг. Но тут же весь его воинский пыл угас, сменившись великим страхом — откуда-то полетели стрелы, две ударили в седло, а третья — в руку повыше локтя. Посеребренная кольчуга сослужила службу — жало стрелы едва задело кожу. Ласкарис, пытаясь остановить копя, изо всей силы снова натянул поводья, но лошадь, закусив удила, неслась к ближайшему кустарнику. И тут Ласкарис совсем онемел от страха: перед ним какой-то болгарин торопливо собирал выпавшие из колчана стрелы. А поодаль мелькнули еще двое и бросились к стоящим в зарослях лошадям. Конь вынес Ласкариса прямо на болгарина, собирающего стрелы. Ласкарису пришлось выхватить меч и ударить замешкавшегося стрелка. Двое других, увидев смерть товарища и устремившихся к ним телохранителей ромея, вскочили на коней и исчезли в роще.

Ласкарис не стал их преследовать, утихомирил наконец коня и остановился подле убитого. Удар меча пришелся ему в спину. Человек лежал лицом вниз, в левой руке он сжимал связку стрел, в правой — лук.

Ласкарис приказал взять оружие убитого, а его самого бросить на дорогу, где должно пройти войско.

Феодор Ласкарис убил лазутчика Иванко! Это событие стало известно всем. Придворные нарочито громко расспрашивали о ране, евнухи угодливо предлагали помощь, но Ласкарис отказывался. Рана была пустяковая, и об этом незачем всем знать. Он сам перевязал руку красным платком, чтобы повязка была видна издалека. Ласкарис на мгновение представил, что убитый им — не лазутчик Иванко, а сам ненавистный ему конепас… Как к этому отнеслась бы Анна? Ветер раздувал концы красной повязки на его руке, довольный Ласкарис ловил на себе взгляды, полные то зависти, то ненависти…

Мануил Камица строго выговорил дозорным, вовремя не заметившим лазутчиков Иванко, отослал их охранять тыл войска, глотать пыль из-под ног пеших колонн. В их адрес посыпались насмешки. Особенно усердствовал какой-то лохматый, кривоногий пехотинец, и один из дозорных, высокий и щуплый, не выдержал:

— Ну, хватит! Ты только и умеешь поднимать пыль своими кривыми ногами!

— Я поднимаю пыль в честь ваших необыкновенных подвигов, любезный, — огрызнулся тот.

Дозорный в гневе угрожающе поднял копье. Пехотинец схватился за лук. Некоторое время они враждебно смотрели друг другу в глаза, потом образумились и опустили оружие.

Лазутчики Иванко сновали повсюду, они доставляли ему точные сведения о продвижении императорских войск, о количестве конных и пеших. Иванко мог гордиться — василевс посылал против него двух зятьев, оказывая этим большую честь, и Камицу. Зятья императора были не страшны. Опасен был протостратор. Мануил Камица знал этот край как свои пять пальцев. Здесь он встречал рыцарей Фридриха Барбароссы, здесь он воевал с куманами и с болгарами. Камица был опытен, вот и теперь к Пловдиву протостратор продвигался осторожно, не делал больших переходов, следил, чтобы люди были всегда накормленными, бодрыми, готовыми к любым неожиданностям.

Камица приближался, а Иванко все еще не решил, что делать. Биться перед стенами Пловдива — безрассудство. Собрать все свои войска из крепостей, чтобы оборонять город изнутри, тоже дело бесполезное. В городе жило много ромеев, арестовать всех невозможно, да и не нашлось бы столько темниц, чтобы всех их упрятать под замок. Запереться в городе означало обречь себя заранее на поражение — ведь он будет отрезан от париков и отроков, от кастрофилаков ахридских крепостей, от овчаров и конепасов. И он решил — поджечь ромейскую часть города, расправиться со знатными ромейскими семьями: мужчин повесить, женщин взять заложницами и покинуть Пловдив. Люди Иванко засуетились. Заскрипели повозки, груженные оружием и хлебом. Мите с телохранителями рыскал по домам ромеев. Он врывался в богатые жилища, как кутила с похмелья, оставался глух к мольбам о пощаде. Красные языки заполыхали в окнах домов, с грохотом обрушивались горящие балконы, трещали во дворах объятые огнем фруктовые деревья. Весенний ветерок снова развевал золототканые одежды повешенных на городских воротах ромеев.