Державный плотник - Даниил Мордовцев

- Слышишь, Павел? - прервал его мечты голос царя.

- Слушаю, государь, - трепетно ответил Павлуша.

- Ты, кажется, боишься?

- Нет, государь, для тебя я и смерти не боюсь! - с юношеским жаром отвечал любимец Петра. "И для нее готов всякие муки претерпеть", восторженно думал юноша.

5

Ягужинский с Протасьевым в Малороссии...

Мазепы они не застали в его столице, в Батурине.

Гетман находился в это время в Диканьке у своего генерального судьи, Кочубея, куда старый гетман частенько стал заглядывать в последнее время. И его, вождя Малороссии, опытного дипломата, ловкого интригана, отлично отполированного при дворе королей польских, его, на плечах которого лежали тяжелые государственные заботы, его, как и юного Павлушу Ягужинского, влекло одно и то же ясное солнышко - прелестная Мотренька Кочубеевна... "Любви все возрасты покорны" - повторялось и повторяется из века в век... И старый Мазепа любил! Из-за этой любви, быть может, пошел на то страшное дело, которое погубило его (и поделом!) и которое, совершенно незаслуженно со стороны Малороссии, внесло навсегда, кажется, холод и недоверие в сердце Великороссии к ее старшей сестре, Киевщине, со всеми ее старыми и новыми областями. Мазепе хотелось великокняжескою короною украсить Мотренькину черненькую головку, головку будущей своей супруги, от которой должен бы пойти царственный род мазепидов... Он мечтал об этом, строя ковы против Великороссии тайно от страны и народа, которых он был избранным вождем...

Когда Протасьев и Ягужинский прибыли в Диканьку, Мазепа и Кочубей встретили царских посланцев с величайшими почестями. Гетман, приняв от Протасьева царский указ, почтительно поцеловал его и поклонился "до земли".

Прочитав указ, Мазепа тотчас же отправил несколько Козаков гонцами, чтоб доставить в Диканьку Левашева и Скотина, а также нужных свидетелей из Кишенки и порубежных городов, где Левашев и Скотин чинили насилия, бесчинства и грабежи.

В то же время хозяйка, жена Кочубея, уже хлопотала о том, чтобы достойно угостить дорогих гостей.

Пир вышел на славу. За обедом присутствовала и красавица Мотренька, одетая в живописный малороссийский наряд с "добрыми коралами и золотыми дукачами" на смугленькой шейке. Пили за здоровье царя и его посланцев, а Протасьев провозгласил здравицы за ясновельможного пана гетмана, за хлебосольного хозяина и за его супругу с дочкою.

Мотренька узнала Ягужинского, который за обедом взглядывал на нее украдкой, и этот взгляд всегда перехватывал лукавый гетман и дергал себя за седой ус.

Чтобы чем-нибудь развлечь гостей после обеда, находчивая хозяйка обратилась к традиционному в Малороссии развлечению. Как в Испании гитара и бой быков составляют национальное развлечение, так в Малороссии бандура и кобзарь.

Пани Кочубеева велела позвать кобзаря.

Зашел разговор о Москве и о государе.

- Бог посылает, слышно, победу за победой его пресветлому царскому величеству, - сказал Мазепа.

- Благодарите Бога, ратные государевы люди уже отгромили у короля шведского, почитай, всю Ливонию и Ингрию, - отвечал Протасьев.

- То ему за Нарву, - улыбнулся Кочубей, - теперь он злость свою срывает на Августе, - гоня як зайца по пороше.

- А что это учинилось у вас на Москве, что великий государь подверг великой опале тамбовского епископа Игнатия? - спросил Мазепа.

- То, ясновельможный пан гетман, такое дело, что о нем и помыслить страшно, - уклонился от ответа ловкий стольник.

В приемный покой ввели кобзаря. Это был слепой благообразный старик и с ним хорошенький черноглазый мальчик, "поводатырь" и "михоноша".

- "Хлопья голе и босе", - как говорили о нем сердобольные покиювки, увидевшие его на панском дворе.

Кобзарь поклонился и обвел слепыми глазами присутствующих, точно он их видел.

- Якои ж вам, ясновельможне паньство, заиграть: чи про "Самийлу Кишку", та то дуже велыка, чи про "Олексия Поповича", чи-то про "Марусю Богуславку", чи, може, "Невольныцки плач", або "Про трех братив", що утикали з Азова с тяжкои неволи? - спросил слепец.

- Та краще, мабуть, диду, "Про трех братив", - сказал Мазепа.

- Так, так, старче, "Про трех братив", - подтвердил Кочубей, - бо теперь вже у Азови нема и николы не буде мисця для невольныкыв.

- Ото ж и я думаю, куме, - согласился Мазепа.

Кобзарь молча начал настраивать бандуру. Струны робко, жалостно заговорили, подготовляя слух к чему-то глубоко-печальному... Яснее и яснее звуки, уже слышится скорбь и заглушенный плач...

Вдруг слепец поднял незрячие глаза к небу и тихо-тихо запел дрожащим старческим голосом, нежно перебирая говорливые струны:

Ой то не пили то пилили,

Не туманы уставали

Як из земли турецькой,

Из виры бусурьменьской,

З города Азова, з тяжкой неволи

Три братики втикали.

Ой два кинни, третий пиший-пишениця.

Як би той чужий-чужениця,

За кинними братами бижить вин, пидбигае,

Об сири кориння, об били каминня

Нижки свои козацьки посикае, кров'ю слиди заливае,

Коней за стремени бере, хапае, словами промовляе...

- Гей-ей-гей-ей, - тихо, тихо вздыхает слепец, и струны бандуры тихо рыдают.

Но вдруг тихий плач переходит в какой-то отчаянный вопль, и голос слепца все крепнет и крепнет в этом вопле:

Станьте вы, братця! Коней попасите, мене обиждите,

З собою возьмите, до городив христяньских хочь мало пидвезити.

...Опять перерыв и немое треньканье говорливых струн.

Все ждут, что будет дальше. Чуется немая пока драма. Мазепа сидит насупившись. Пани Кочубеева горестно подперла щеку рукою. Личико Мотреньки побледнело. У Ягужинского губы дрожат от сдерживаемого волнения. Один стольник бесстрастен.

Как будто издали доносятся слова чужого голоса:

И ти брати тее зачували, словами промовляли:

"Ой, братику наш менший, милый, як голубоньку сивий!

Ой та ми сами не втечемо и тебе не визьмемо

Бо из города Азова буде погонь вставати,

Тебе, пишого, на тернах та в байраках минати,

А нас, кинних, догоняти, стреляти-рубати,

Або живцем в гиршу неволю завертати".

- Ой, мамо, мамо! Воны его покынулы! - громко зарыдала Мотренька и бросилась матери на шею.

6

И пани Кочубеева, и отец, и Мазепа стали успокаивать рыдавшую Мотреньку.

- Доненько моя! Та се ж воно так тильки у думи спивается, - утешала пани Кочубеева свою дочечку, гладя ее головку, - може, сего николы не було.

- Тай не було ж, доню, моя люба хрещеныця, - утешал и гетман свою плачущую крестницу. - Не плачь, доню, вытри хусточкою очыци.

- От дурне дивча! - любовно качал головою сам Кочубей. - Ото дурна дытына моя коханая!

Мотренька несколько успокоилась и только всхлипывала. Ягужинский сидел бледный и нервно сжимал тонкие пальцы. Стольник благосклонно улыбался.

- Може, мени вже годи панночку лякаты? - проговорил кобзарь. - То я с вашои ласкы, ясновельможне паньство, и пиду геть?

- Ни-ни! - остановила его пани Кочубеева. - Нехай Мотря прывыка, вона козацького роду. За козака и замиж виддамо... Вона вже й рушныки прыдбала.

Мазепа сурово сдвинул брови, увидав, что при слове "рушники" Мотренька улыбнулась и покраснела.

- Ну, сидай коли мене та слухай, - сказала пани Кочубеева, поправляя на ее только что сформировавшейся груди "коралы" и "дукачи". - А ты, диду, спивай дали.

- Ге-эй-гей-гей! - опять вздохнула старческая грудь, опять зарокотали струны, и полились суровые, укоряющие слова:

И тее промовляли,

Одтиль побигали.

А менший брат, пиший-пихотинець,

За кинними братами вганяе,

Словами промовляе, сльозами обливае:

"Братики мои ридненьки, голубоньки сивеньки!

Колы ж мене, братця, не хочете з собою брати,

Мени з плич голивоньку здиймайте,

Тило мое порубайте, у чистим поли поховайте,

Звиру та птици на поталу не дайте".

- Бидный! - тихо вздохнула Мотренька. - Ото браты!

Эта наивность и доброта девушки так глубоко трогали Павлушу Ягужинского, что он готов был броситься перед нею на колени и целовать край ее "спиднычки".

- У тебе не такый був брат, - улыбнулась дочери пани Кочубеева, - та не дав Бог.

Снова настала тишина, и слышен был только перебор струн, а за ним суровое слово порицания братьям бессердечным:

И ти браты тее зачували,

Словами промовляли:

"Братику милий,

Голубоньку сивий!

Шо ты кажешь!

Мов наше серце ножем пробиваешь!

Що наши мечи на тебе не здиймутся,

На дванадцять частей розлетятся..."

- Ох, мамо! - схватила Мотренька мать за руку. - То ж з ным буде! жалобно шептала она, на глазах ее показались опять слезы.

Ягужинский видит это, и его сердце разрывается жалостью и любовью.

7

Полная глубокого драматизма дума козацкая начала волновать душу даже холодного на вид гостя московского.

"Чем-то кончится все сие? - спрашивает себя мысленно Протасьев. Колика духовная сила и лепота у сих хохлов, коль у самого подлого, нищего слепца слагается в душе такая дивная повесть".