Под волнами Иматры - Александр Лавров (Красницкий)
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пискарь ответил утвердительно.
Глава 21
МастеровойВялость, овладевшая было Кобылкиным, сразу покинула его. Очевидно, известие, принесенное Пискарем, представлялось очень важным. Старик вдруг весь ожил.
– Алексей Николаевич, – заговорил он, – добрейший мой! Простите меня… Нежданное служебное дело.
– Вижу, вижу! – ответил тот. – Вероятно, что-либо важное?
– Нет… Просто интересное, да такое… как вам сказать? – на очереди…
– Не смею тогда задерживать… Вот, видно работника по призванию… Как вы оживились…
– Да уж что тут поделаешь, так нужно! – ответил совсем невпопад Кобылкин.
Он заметно торопился и проводил Кудринского только до дверей своего кабинета.
– Ну, пойдем скорее! – говорил он Пискарю. – Каков?
– Ничего себе…
– За что взяли?
– Услыхали, что про Кондратьева рассказывал…
– Противился?
– Нет, спокоен был.
– Подозрителен?
– Не могу сказать, Мефодий Кириллович! Человек, будто совсем, как человек.
– А Ракита? Звонил туда?
– Звонил… нет его, не возвращался… Куда только парень деться мог?
Кобылкин уже на ходу озабоченно покачал головой.
Отдельным коридором, соединявшим его кабинет в квартире с другим, Мефодий Кириллович и Пискарь перешли в этот последний. Тут их уже ожидал второй любимец Кобылкина – Савчук.
– Привести скорее! – приказал Кобылкин, усаживаясь за стол.
Минуты две спустя, в кабинет был введен под конвоем тот самый мастеровой, который накануне пьянствовал с несчастным Кондратьевым. Мефодий Кириллович устремил на него пристальный и испытующий взор. Тот выдержал его, не сморгнув. Ничего особенного в этом человеке не было. Одет он был в обычную блузу рабочего, был порядочно грязен, а лицо носило заметные признаки недавнего пьянства.
– За что же меня взяли? – заговорил вдруг он. – Кажись, веду себя скромно, ни в каких таких делах не замечен. Ежели пью, так на свои…
– А ты кто сам-то такой будешь?
– Я?
Мастеровой словно удивился такому вопросу.
– Ну да, кто же еще? Ведь тебя я спрашиваю, а не другого кого.
Мефодий Кириллович в ожидании ответа так и впился глазами в допрашиваемого.
– Да я – московский мещанин Николай Никитин, вот кто я, – услыхал он ответ.
– Паспорт в порядке?
– Ну, еще бы не в порядке быть! Разве я здешнего обыкновения не знаю?!
– С собой он? Покажи тогда…
– А зачем? Тоже потерять могу, когда в загуле. На квартире паспорт.
– Где работаешь?
– Теперь-то без работы… А то у Вестингауза был… Меня тамошний инспектор, Андрей Андреевич, превосходно знает. А живу я на Боровой улице. Как работал, так к заводу ближе.
– Проверить! – приказал Кобылкин.
Он опять устремил свой взор на Никитина. Тот был совершенно спокоен и во все глаза глядел на Мефодия Кирилловича.
– Так за что же меня забрали-то? – первым спросил он. – Я тоже законы знаю. Нешто можно так людей забирать без всякой вины?
– Погоди!… Что ты делал сегодня?
Никитин вдруг, видимо, сконфузился и, весь потупившись, совсем тихо произнес:
– Шапку да сапожонки пропивал… Гулял на них, значит.
– А ночью?
– Что ж ночью? Ночью, известно что – спал. А вот из-за вчерашнего у меня и сегодняшнее вышло, – вдруг изменил стыдливый тон на веселый Никитин. – Вчера-то я знакомца повстречал, чтоб ему пусто было.
– Кого?
На этот вопрос Никитин ответил совершенно спокойно, без малейшего признака смущения:
– А тут один… На машине служит сцепщиком; его, значит, встретил…
– Как зовут этого твоего знакомого?
– Кондратьев, Лешка. Ну, уж и утроба! Читали, поди, про него? Змею-то еще он увидел…
– А, вот кто такой! Что же вы с ним делали?
– Да известно что, пили… утроба он, говорю. Очень уж он интересно про змею рассказывает. Черная, говорит, такая, головка маленькая и шипит… Ну, я его угостил по-приятельски.
– А потом?
Мефодий Кириллович с замиранием сердца ждал ответа.
– Да потом его черед пришел угощать, – услыхал он, – у меня-то финансы все вышли; он, Лешка-то, говорит: „Посиди малость, я к бабе домой сбегаю, схлопочу!“ Убег, так я его и не дождался, только даром на него свою собственность стравил…
– Ты хорошо знал Алексея Кондратьева?
– Не то чтоб очень хорошо, а так, встречались… Меня на машину с завода посылали, когда поправка была, ну и познакомились…
– Так ты, Николай Никитин, говоришь, что ушел, не дождавшись его…
– Вот, вот! Сидел я, сидел… Холодно да сыро, а пальтишки-то у меня нет. Ну, думаю, не пустила баба Алеху, так и ждать нечего. Посидел еще малость и ушел.
– Был кто-нибудь еще с вами? Говори правду, не скрывай ничего.
– Ни живой души, только он да я; так и угощались моим добром оба-два.
– За что тебя взяли?
– Да вот я об этом который раз уже спрашиваю у вас. Сижу я в чайной тихо, мирно, благородно, никого не трогаю, рассказываю, что Лешка мне вчера про змею болтал, да сержусь на него за угощение мое, тут меня цап-царап и сюда. Нешто так возможно?
Мефодий Кириллович положительно не знал, что ему и думать. Тон Никитина был правдив, говорил он совершенно спокойно, без всякого волнения, так что трудно было заподозрить его в неискренности.
Вошедший агент подал справки о Никитине. Все, что говорил он о себе, оказалось верным.
– А знаешь ли ты, – вдруг спросил, отложив в сторону бумаги, Кобылкин, – знаешь ли ты, Николай Никитин, что Алексей Кондратьев найден сегодня утром мертвым?
– Лешка-то? Да что вы, господин… Когда же это он? Ведь, говорю, вчера я с ним…
Удивление так ясно слышалось в тоне голоса Никитина, что Кобылкин невольно для самого себя подумал:
„Нет, и этот тут ни при чем!“
– Да как же это так? – продолжал удивляться Никитин. – С чего это он? Жив и здоров был!… Ах, Лешка ты, Лешка!… Вот штуку-то выкинул…
Никитин истово перекрестился.
– Царство небесное!
– Мы думали, что ты, которого последним видели с Кондратьевым, расскажешь нам что-нибудь о нем.
– Да что же? – как будто испугался мастеровой, и этот вполне естественный в его положении испуг еще более подтвердил его искренность. – Я и то все рассказал… При чем же я-то, коли он помер?
– Тебя никто и не винит. Мы только спрашиваем тебя.
– Жаль знакомца, жаль, – качая головой, произнес Никитин, – а только я тут ни при чем. Пили мы, действительно, вместе, а чтобы умирать – ни-ни…
При этих последних словах Кобылкин вдруг насторожился: в них ему послышалась деланность.
– А жену Кондратьева ты знал? – неожиданно спросил он после некоторой паузы.
– Видать – раз видал… злющая баба! Все равно что ведьма киевская…
– Она тоже найдена сегодня утром мертвою.
– И она? – даже присел от изумления Никитин. – Оба преставились! Ловко! Ну и дела в нашей деревне!
– Ты об этом не знал?
– Откуда же мне и знать-то? Говорю, вчера с покойником разошелся. Баба-то чахлая была.
Никитин смолк. Кобылкин зорко наблюдал.
– Ваше благородие, – заговорил вдруг Никитин, переминаясь с ноги на ногу, – будьте милостивы, сообщите – любопытство меня берет – как это они умерли? Своею смертью или по-иному как?
„Нет, он положительно ни при чем! – думал, глядя на него, Мефодий Кириллович. – Так притворяться, да еще простолюдину, невозможно… Выдал бы себя непременно, если бы знал что-нибудь!“
– Так как же, ваше благородие, – повторил свой вопрос Никитин, – насчет смерти?
– А это мы узнаем все, – отвечал он. – Ну, Никитин, я тебя держать больше не буду, можешь уходить. Вызовет следователь – ты должен будешь явиться и дать свои показания… Может быть, еще что-нибудь сейчас припомнишь?
Парень помолчал и ответил:
– Кажись, все сказал… Что после вспомню – не утаю… Чего мне?
– Ну, то-то! Побеспокоили мы тебя, возьми на ужин.
Мефодий Кириллович протянул Никитину несколько мелких серебряных монет. Тот сперва недоуменно поглядел на него, потом лицо его вдруг расплылось.
– Покорнейше благодарим, ваше благородие, – низко поклонился он, – уж я выпью за ваше здоровье, да и знакомца помяну…
„Опять какая-то деланность слышится!“ – насторожился Кобылкин, но ничего не сказал Никитину, а только, кивнув на него головою, распорядился:
– Проводить!
– Прощенья просим, ваше благородие! – кланялся уже в дверях Никитин, сопровождаемый неотступно Пискарем.
Только что Пискарь и мастеровой скрылись, Кобылкин крикнул Савчуку:
– Иди, скорее иди! Надзирай за этим мастером… Глаз, смотри, не спускай… Потом придешь и скажешь мне.
Савчук скрылся. – Оставшись один, Мефодий Кириллович погрузился в думы.
Рушились одна за другую все комбинации, которые уже слагались в его уме. Мрак вокруг всех этих событий все более и более сгущался. Надежда, что тайна хотя немного осветится, явившаяся было, когда Пискарь сообщил, что найден и приведен мастеровой, виденный накануне с несчастным Кондратьевым, теперь, после этого допроса, в котором все было так естественно, исчезла совсем. Разве мог Никитин играть роль?
