Дьявол знает, что ты мертв - Лоренс Блок

Да, и такое бывает. Кто из нас не совершает ошиток?

Таким образом, существовали два способа начать расследование. Я мог поближе присмотреться к жертве или же к самому событию преступления. Чтобы сделать выбор, оставалось только подбросить монету, когда не далее как в двадцати ярдах от себя я заметил знакомое лицо. Волосы, как белая металлическая мочалка для мытья посуды, высокие скулы, узкий нос, очки в роговой оправе и кожа цвета моего кофе. Это был Барри, приятель Джорджа Садецки, который сидел на перевернутом ящике из-под молочных бутылок, а столом ему служил трехфутовый куб из бетона. Поверх куба он установил шахматную доску, курил сигарету и вдумчиво изучал позицию.

Я подошел и приветствовал его по имени. Он поднял глаза, и его рот легко растянулся в улыбке, хотя по взгляду было видно: он мучительно пытается вспомнить, кто я такой.

– Я тебя знаю – сказал он. – Сейчас и имя всплывет в памяти.

– Меня зовут Мэтт, – подсказал я.

– Видишь? Даже вспоминать не пришлось. Подсаживайся ко мне, Мэтт. В шахматы играешь?

– Знаю только, как переставлять фигуры.

– Значит, играешь. Игра в том и состоит, чтобы переставлять фигуры, пока один из нас не выиграет.

Он снял с доски две пешки, спрятал руки за спину, а потом протянул в мою сторону два сжатых кулака. Я шлепнул по одному, кулак разжался, и в нем оказалась белая пешка.

– Видишь? – сказал он. – Ты уже сделал шаг к победе. Первый ход за тобой. Расставляй фигуры, и начнем. Никаких ставок. Никаких денег. Просто скоротаем время.

Напротив него стоял еще один пластмассовый молочный ящик. Я уселся на него, расставил фигуры и передвинул королевскую пешку на два поля вперед. Он ответил тем же, и мы оба сделали по нескольку стандартных дебютных ходов. Когда я напал своим слоном на его коня, он сказал:

– А! Старый добрый Руй Лопес[16].

– Тебе виднее, – ответил я. – Меня однажды пытались заставить заучить названия наиболее распространенных дебютов, но я уже все забыл. Боюсь, для меня эта игра слишком мудреная.

– Не знаю, не знаю, – сказал он. – Кажись, ты нарочно принижаешь себя, чтобы оставить меня в дураках, а?

– Оставайся при своем заблуждении, – ухмыльнулся я.

Первые ходы мы делали быстро, но по мере развития событий мне становилось все труднее что-то придумывать, и я стал затрачивать гораздо больше времени, глядя на доску. На десятом или двенадцатом ходу мы обменялись конями, но я при этом потерял пешку. Чуть позже он вынудил меня отдать ладью за своего второго коня. С каждым новым ходом он собирал все больше сил для решающей атаки, а мне оставалось только ждать ее начала. Моя позиция выглядела слабой и ненадежной.

– Даже не знаю, – сказал я, стараясь сделать хоть какой-то полезный ход. – По-моему, мне пора сдаваться.

– Пожалуй, – согласился он.

Я протянул указательный палец и опрокинул своего короля на доску. Он лежал на боку с очень грустным видом.

Барри сказал:

– Хотя мы не играли на деньги, это не значит, что не можем перейти улицу и выпить пивка.

– Дело в том, что я совсем больше не пью, Барри.

– Думаешь, я не догадывался об этом, приятель? Но кто заставляет тебя пить? Выпивать не обязательно, а угостить победителя – совсем другое дело.

– Это будет справедливо.

– Подвал в соборе Святого Павла, – сказал он. – Вот откуда я тебя знаю, точно?

– Точно.

– Я теперь там почти не появляюсь. Когда-то заходил попить кофе и посидеть с народом. Но выпивка для меня не проблема.

– Счастливчик.

– Пока держусь только пива, все в полном порядке. А от крепленых напитков бывало худо. Однажды сильно прихватило здесь. – Он приложил ладонь под грудь справа. – Болело ужас как.

– Это печень, – пояснил я.

– Наверное. А всему виной дешевое вино. Сладенькое, но на самом деле прямо убийца. А вот пиво организм принимает. – Он улыбнулся, сверкнув золотом. – Хотя это только пока. Возможно, наступит день, когда и пиво погубит меня, но разве мужчине не все равно, от чего умирать? Даже если проживешь очень долго, все равно помрешь от того, что слишком долго жил. Не от одного, так от другого. Разве я не прав?

– Прав, конечно.

– Тогда давай я сгоняю за квартой эля, а потом мы сыграем еще. Как ты смотришь на такой вариант?

Я нашел в кармане мятую пятерку и отдал ему. Он приложил ко лбу два пальца, пародируя военное приветствие, и направился в корейский продуктовый магазин через дорогу. Я наблюдал за его легкой непринужденной походкой; длинными руками он размахивал в такт шагам. На нем был матросский бушлат и сильно линялые джинсы. На ногах – высокие баскетбольные кроссовки. Ему как минимум перевалило за шестьдесят лет, но он перебегал Девятую авеню, словно лихой мальчишка.

И я вдруг поймал себя на мысли, что, может, именно Барри нашел в жизни правильный путь. Держись пива и эля, заходи иногда на встречи АА, чтобы угоститься дармовым кофе и насладиться обществом, играй себе в шахматы, а окажешься на мели, всегда сможешь стрельнуть у кого-нибудь пару баксов.

Да, конечно. И проведи всю жизнь, сидя на ящике из-под молочных бутылок. До чего же я довел себя, если даже Барри казался мне образцом, достойным подражания? Но тут я невольно рассмеялся, распознав истинный мотив за этими нелепыми мыслями. Еще одна скрытая песня сирен, манивших к радостям алкоголя. Их зов был непрестанным и принимал самые изощренные формы. По какой бы улице ты ни шел, соблазн поджидал за каждым углом, готовый застать врасплох и ухватить цепкими лапами. И этому не было конца. Ты мог заработать миллион долларов, получить Нобелевскую премию, выиграть конкурс красоты, и все равно, проходя мимо очередного бара, начинал думать, что сидящие за стойкой забулдыги знают какую-то недоступную тебе тайну. Потому что они могли спокойно выпивать, а ты – нет. Неужели они все заблуждались? Возможно ли такое?

Барри вернулся с квартой старого английского эля. Бутылку ему завернули в коричневый бумажный пакет. Он открутил пробку и стал пить, не доставая бутылки из пакета. Потом сказал, что теперь я должен сыграть черными, но он может великодушно снова отдать мне белые, если я захочу. Но я отказался. Шахмат с меня на сегодня оказалось довольно.

– Как я понимаю, в тебе нет настоящей любви к игре. Ты ее не чувствуешь. – А потом Барри добавил загадочную фразу: – Хотя, казалось бы, должен чувствовать, как никто.

– Почему ты так считаешь?

– Это игра ума прежде всего, стратегия и тактика, сечешь? Разве не похоже на работу сыщика? Просчитывать варианты, думать, как поступишь ты, если преступник сделает определенный ход. Ты ведь служил в полиции, верно?

– У тебя хорошая память.

– Нет, просто мы уже многие годы живем в этом месте. Было бы удивительно, если бы мы с тобой не знали друг друга. Но, думаю, я бы в любом случае догадался, что ты коп. По твоим замашкам. Тебя интересует Джордж?

Я кивнул и сказал:

– Видел тебя по телевизору.

– Вот дьявол! – воскликнул он. – Интересно, есть в этом городе хоть одна душа, не видевшая меня по «ящику»?

Он вздохнул, помотал головой и снова угостился из бутылки со старым английским элем.

– Сколько у нас сейчас каналов? Шестьдесят? Даже семьдесят, если у тебя есть кабельное телевидение. Но почему-то все смотрели Седьмой канал, если каждый видел Барри на экране. Все видели, кроме меня самого. Клянусь, я, должно быть, единственный человек во всем Нью-Йорке, который не смотрел треклятую передачу!

Мы поговорили о Джордже, и я вскоре понял, что получаю в повторе ту самую телевизионную версию, которую уже видели все: «Джордж Садецки, каким я его знаю». А потому решил переключить разговор на Хольцмана и спросил, что Барри знает об убитом.

– Ты здесь живешь, – сказал я. – Держишь глаза и уши открытыми. Ты должен был встречать поблизости Глена Хольцмана.

– Нет, я так не думаю, – ответил он. – Не припомню ни одной встречи с ним. Видел его фотки в газете, но не узнал. Жуткое дело, верно? Молодой способный мужчина. Вся жизнь впереди.

– А что о нем болтают на улицах?

– Как я и сказал. Все твердят, какой он был молодой и как ужасно погиб. А что еще им говорить?

– Зависит от того, знали ли его в округе.

– Да откуда же им его знать, приятель? Он ведь не жил здесь.

– Как раз здесь-то он и жил, – сказал я. – Ты прямо отсюда можешь видеть его дом.

Барри устроил целый спектакль, когда всматривался по направлению, куда указывал мой палец – в сторону верхних этажей башни Хольцмана.

– Верно, – сказал он. – Он жил на сороковом этаже.

«На двадцать восьмом», – мысленно поправил я.

– Там у них на верхотуре – другая страна, – продолжал он. – Человек только и знал, что путешествовал с сорокового этажа в том доме на сороковой этаж в другом, где располагалась его фирма. А мы с тобой торчим на улице. Для таких, как он, улица была пространством, которое он пересекал дважды в день, чтобы попасть с одного сорокового этажа на другой сороковой этаж.