Три поцелуя (ЛП) - Тейлор Лэйни

— Изысканно, — сказал Яма.

Анамик обернулась, но не увидела никакого колосса тени или фигуры в Огне. Возможно, подумала она, он и есть Огонь.

— Забирай своего возлюбленного и уходи, — продолжил Владыка Ада. — И остальных. Души Эстеллы будет достаточно, чтобы обменять их все. Но тебе придется доплатить.

— Я заплачу любую цену, — сказала Анамик. Это были первые слова, которые она произнесла, а не пропела, но они шли от самого сердца. Да, она собиралась заплатить любую цену.

— Ты заменишь ее, и станешь служить Послом в Аду.

Спазм страха, но Анамик кивнула.

— Я согласна на что угодно, — повторила она. Жара усиливалась. Она чувствовала, что пламя подбиралось все ближе. Действие тоника иссякло. И в это мгновение ее вырвали из объятий пламени. Она рухнула и почувствовала под своим лицом горячий ониксовый пол. Поднявшись на ноги, она увидела Васудева, стоящего у чайного столика. Демон только‑только очнулся от транса. Она не увидела ни Джеймса, ни остальных и не стала глядеть по сторонам в их поисках. Она вновь запела, взяв обгоревший конец веревки Прандживана и по ней пошла прочь из Ада. Она училась на ошибках Морфея и не оглядывалась назад. 

Глава двенадцатая

Посланница Ада

Жена Джеймса никогда не говорила ему вслух, что любит его, но он научился безоговорочно в это верить. Существуют иные способы показать свою любовь, например, вытащить любимого из Ада. Их свадьба была скромной, только они, Прандживан, навсегда потерявший тень, и родители и сестры Анамик, которые помнили каждый миг своего странного воскрешения. Все они стояли рядом со священником в саду, и Анамик беззвучно произнесла слова клятвы, в то время, как Джеймс тихонько ее проговорил. Голос его был хриплым и дрожал от волнения.

После была широкая белая кровать с балдахином из москитной сетки, вздымающимся под воздействием вентилятора, и прохладные ноги и руки, переплетенные под белой простыней. На этот раз, когда Анамик и Джеймс целовались, больше не было ни страха, ни спешки, ни столкновение зубов, но только томление и сладость, и губы отрывались от губ, чтобы отведать изгибы шеи и плеч друг друга, ладони; трепетание хрупкости век, гладкие изогнутые долины спины. Безмолвная невеста закусила губу, и ничто не могло ее заставить издать звук‑убийцу, ни удовольствие, ни боль. Она открыла для себя и то, и другое молча.

Шли годы, и в их доме трижды появлялась колыбелька, а Анамик трижды зажимала в зубах кожаный ремешок, чтобы дать жизнь двум мальчикам и одной девочке. Рожая мальчиков их прекрасная мать не проронила ни звука, но своенравная мечтательница, таки вырвала из нее единственный вскрик. И несчастной матери пришлось на шатких ногах пройти по ониксовому проходу, завернутой в окровавленную пеленку колыбели, чтобы вернуть своего ребенка. Васудев спрятался за чайным столиком. Он даже не пытался с ней торговаться, и как только душа девочки оказалась на руках у матери, она спела дочери колыбельную. Это была единственная колыбельная, что она спела за всю ее жизнь, и спета она была в Аду.

В отличие от ее семьи, Васудев часто слышал голос Анамик, и всякий раз он оказывал тот же гипнотический эффект. К своей бесконечной горечи, он обнаружил, что его мелкое пикантное проклятье имело непредвиденные последствия: оно дало новому Послу силу, о которой не смел и мечтать предыдущий. Все, что ей нужно было сделать — это спеть, после чего Васудев терял волю. Музыка вливалась в него как река, и сметала всю его злобу, и когда у него все‑таки получалось выйти из транса, он слышал, как бормотал что‑то вроде: «Лучше и не придумать» или «Конечно, моя дорогая, все дети переживут потоп».

Во время пребывания Анамик в Аду, ему приходилось стискивать зубы, чтобы заглушить разочарование. Но он все равно, точно по часам, каждое утро сидел за маленьким столиком со свежим чаем и тонизирующим средством. Он по‑прежнему придумывал проклятья, чтобы навлечь их на человечество, но они немедленно забывались, стоило только Анамик выпустить свой голос из клетки. Хотя сама она всегда считала его певчей птичкой, для Васудева он был настоящим хищником, пожирающим его волю, и самым страшным во всем было осознание, что он сам придумал его ужасную силу.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Яма часто парил поблизости, чтобы послушать пение Анамик, и она приходила с новыми песнями до самой смерти. На протяжении десятилетий этот особый проход в Ад звенел музыкой и в те времена множество детей получили право на жизнь, и их души радостно возвращались из преисподней в обмен на души безжалостных мужчин и безрадостных хватких женщин, работорговцев и торговцев опиумом, сипаев‑предателей[14] и жестоких соплеменников, коррумпированных навабов и великих белых охотников и всех других видов злодеев, которые попали в список Прандживана.

Грешники в этой части света переживали не лучшие времена. Всех их постигала ранняя смерть. Огонь горел жарко и ярко, вбирая их всех. После они все перерождались, кто в карпа, кто в макаку, иные в саламандру или комара. Они не помнили своей человеческой жизни, равно как и Огонь, сквозь который им пришлось пройти, только расплывчатые воспоминания о музыке, подобно дымке грёз, на память о последних мерцающих мгновений в Аду. 

Зимний поцелуй

За шесть дней до четырнадцатилетия левый глаз Эсме сменил цвет с карего на голубой. Это случилось ночью. Она заснула с карими глазами, а когда проснулась на рассвете от волчьего воя, ее левый глаз был уже голубым. Она только проснулась, когда заметила это. Она пошла к окну, чтобы посмотреть на тех волков… волков в Лондоне, небывальщина, да и только! Но она не добралась до окна. В зеркале промелькнуло ее лицо и, само собой, глаза. Бледный словно принадлежал призраку, и она забыла про всех волков и начала разглядывать себя.

Игра света здесь была не причем. Ее глаз стал жуткого бледно‑голубого цвета, цвета древнего льда, который никогда не тает, и что самое поразительное, в этом голубом цвете было нечто знакомое. Кровь Эсме ускорила свой бег от волны нахлынувших воспоминаний: мир снега и шпилей, молочное зеркало в обрамлении драгоценностей, прикосновение теплых губ к ее губам.

У Эсме подогнулись ноги. Это были не ее воспоминания. Это был не ее глаз. Она зажала его ладонью и побежала будить мать.

Глава первая

Голубой глаз

Эсме забралась на высокую кровать матери и уселась на колени рядом с ней. Волосы Мэб были заплетены в длинную косу, обвивавшей ей шею на манер змеи. Она спала и, судя по подрагивающим белым векам, видела какой‑то сон. Эсме потянулась рукой к материнскому плечу, но застыла в нерешительности. Она терпеть не могла будить мать, если той не снился один из ее кошмаров. Мэб часто мучили кошмары, и она почти не отдыхала во время сна. Столько ночей и утр она просыпалась с криком, и Эсме успокаивала ее, как будто она была матерью, а Мэб ребенком.

И в самом деле, когда Эсме почти выросла, их было трудно с первого взгляда отличить друг от друга. Они были так похожи, и Мэб была так молода. Обе невысокого роста и с длинными‑предлинными волосами, рыжими как хурма. Они одинаково смеялись и двигались одинаково, и думали они тоже одинаково, словно между ними летала бабочка, которая носила идеи от одного разума к другому на своих лапках, как пыльцу. Но кошмары они не делили. Эсме не знала что снилось матери. Мэб никогда не рассказывала, как и не рассказывала о своей жизни до рождения Эсме.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Она сказала только, что сирота. Эсме даже не знала, на каком языке говорила мать, только то, что она выучила английский, когда Эсме была еще маленькой. Ее акцент казался пикантной специей, и всякий раз, когда она заговаривала в магазинах или в театрах с мужчинами, Эсме казалось, что они готовы были пить слова прямо с губ молодой женщины. Как же они на нее смотрели! Но Мэб смотрела на них так, что у тех пересыхало во рту. В ее жизни не было места для мужчин, вообще ни для кого, кроме Эсме. Были только они вдвоем. Так было всегда.