Запретные навсегда (ЛП) - Джеймс М. Р.

— Войдите, — звучит грубый голос с другой стороны, и я с холодком узнаю в нем голос Обеленского из телефонного звонка.

Я понимаю, с внезапной ясностью, от которой у меня кружится голова, что вот-вот впервые встречусь со своим отцом. Дверь распахивается, и мы заходим в помещение. Человек за столом встает, и я чувствую, как мир вокруг на мгновение останавливается.

Он высокий и худощавый, весь жилистый, с твердыми углами и поджарыми мышцами, с острым, как нож, лицом, светлыми волосами, седеющими на висках, и льдисто-голубыми глазами. Он опасный, неприступный мужчина и, несмотря на это, жестоко красив. Глядя на него с другого конца комнаты, я задаюсь вопросом, хотела ли его моя мать, любила ли его. Я понимаю, как она могла запасть, в чем-то он напоминает мне Виктора, но более жесткого, безжалостного, человека, выкованного чем-то, что превратило его не в оружие, а в того, кто владеет другими как единым целым.

Он долго рассматривает меня с другого конца комнаты. А затем он чопорно начинает обходить стол, и я мельком замечаю черную рукоятку пистолета у него под пиджаком. Мне было интересно, что я буду чувствовать в этот момент. Холодный страх охватывает меня, и мне кажется, что вся кровь в моем теле замедлилась, вяло двигаясь по венам, готовясь к тому моменту, когда она остановится навсегда. Обеленский подходит ко мне, его пристальный взгляд не отрывается от моего лица, и я задаюсь вопросом, скажет ли он мне вообще что-нибудь или просто пристрелит меня сейчас без предисловий. Я чувствую, что напрягаюсь, ожидая этого, и даже охранники отодвигаются от меня, как будто они тоже этого ожидают.

Он останавливается передо мной.

— Я Константин Обеленский, — говорит он низким и хриплым голосом с сильным акцентом. — Ты понимаешь, что это значит для тебя?

Каким-то образом, как будто что-то вне меня управляет мной, мне удается кивнуть.

— Хорошо. — Затем он протягивает руку и прикасается ко мне.

Его длинные, узкие пальцы касаются края моей челюсти, и это прикосновение настолько поразительно, что я не могу слегка не отшатнуться. Я чувствую, как расширяются мои глаза, все мое тело напрягается от усилий противостоять желанию убежать. В этом прикосновении нет ничего сексуального. Оно любопытное, то же самое любопытство на его лице, когда он проводит кончиками пальцев по моей челюсти.

— Мне было интересно, как ты будешь выглядеть, — медленно произносит Обеленский, и тогда я понимаю, что он не мог видеть нас по телефону. Он вообще не видел меня до этого, мы оба видим друг друга в первый раз, отец и дочь.

В моей груди вспыхивает искорка надежды та, которую я очень стараюсь подавить, что что-то изменит его мнение, когда он впервые увидит меня во плоти. Но ничто в этом жестком человеке не говорит о том, что это правда, за исключением намека на что-то в его лице, почти как узнавание, когда он смотрит на меня.

— У тебя глаза твоей матери, — тихо говорит он, голосом достаточно низким, чтобы предназначаться только ему и мне, и в этот момент я чувствую, как внутри меня что-то раскрывается.

Мне удается не заплакать, но лишь с трудом. Мои глаза наполнились слезами, в моем сердце вонзился нож, о существовании которого я не подозревала. Есть так много вещей, которые я могла бы сказать, я могла бы спросить, почему умерла моя мать, или спросить его, как он может смотреть в те же самые глаза и пустить пулю мне в голову, но я чувствую себя замороженной, неспособной говорить или двигаться, или даже отвести взгляд.

— Ты понимаешь, почему я это делаю? — Его голос по-прежнему низкий, тихий, но я не утруждаю себя понижением своего, когда отвечаю.

— Нет. Но я знаю, что ты все равно это сделаешь.

Что-то застывает в его лице, и его рука тянется к пистолету, который я вижу у него под курткой.

— Ты можешь опуститься на колени или стоять, — просто говорит он. — Твой выбор.

Я не уверена, что у меня есть выбор. Я столько раз прокручивала этот момент в своей голове, но теперь, когда он настал, я застыла, не в силах ни двигаться, ни говорить, ни даже думать. Адреналин переполняет каждую клетку и нерв в моем теле, но с осознанием того, что бежать некуда, я полностью выведена из строя. Все, что я могу делать, это смотреть, как пистолет выскальзывает на свободу, мой разум лихорадочно пытается смириться с тем, что вот-вот произойдет, и не думать о том, что может произойти, а может и не произойти после, о возможности забвения, о том, что я просто больше не буду существовать… И тут дверь, через которую мы вошли, распахивается, ударяясь о стену, и в комнату врывается женщина. Я рефлекторно дергаюсь, готовясь к пуле, которая, без сомнения, прилетит, даже просто от резкого движения, но вместо этого Обеленский поворачивается, и его лицо внезапно искажается от гнева, когда он смотрит на женщину.

— Что ты здесь делаешь?

— Я могла бы спросить тебя о том же самом. — Она упирает руки в бедра, свирепо глядя на него. — Что ты с ней делаешь? Зачем ты это делаешь?

Я ничего не понимаю. Моя голова начинает болеть, меня охватывает замешательство, вызывающее головокружение, поскольку адреналин начинает спадать из-за смещения фокуса Обеленского. Мгновение назад я была готова умереть или, по крайней мере, ожидала этого, а теперь происходит что-то еще. Чего я не понимаю.

Я никогда раньше не видела эту женщину. Я не знаю, кто она и откуда она меня знает. Но она пристально смотрит на Обеленского так, что я не могу себе представить, как много людей осмеливаются это делать. Даже охранники отступили назад, все еще достаточно близко ко мне, чтобы поймать меня, если у меня возникнут какие-то идеи, но подальше от Обеленского и женщины, как будто они тоже не хотят в этом участвовать.

— Это жестоко, — огрызается она. — И смешно.

— Это не твое дело, — резко возражает Обеленский. — Убирайся.

Она не двигается.

— Нет, если ты не пообещаешь мне, что не собираешься ее убивать.

— Я ничего не буду тебе обещать.

Ее изящная челюсть поджимается.

— Тогда я не уйду.

Я полностью ожидаю, что Обеленский вытащит пистолет и застрелит ее на месте. Это, кажется, согласуется с тем, что я слышала о нем. Но вместо этого он вздыхает, пощипывая переносицу, прежде чем повернуться и свирепо посмотреть на охранников.

— Уведите ее отсюда, пока я разберусь с этим, — рявкает он, кивая на меня головой. — Отведите ее обратно в камеру. Я разберусь с ней позже.

Я настолько ошеломлена, что мои ноги не двигаются. Мужчина, который надевал на меня наручники раньше, тот, что добрее, берет меня за руку и подталкивает к двери.

— Лучше пошевеливайся, пока он не передумал, — бормочет он, быстро уводя меня мимо женщины.

Пока я иду, я вижу ее лишь мельком, блеск голубых глаз и изогнутый дугой рот, недовольно поджатый. Но когда я подхожу к двери, она оборачивается, чтобы посмотреть на меня, и, к моему полному шоку, она подмигивает.

Я ничего не понимаю из происходящего. Мой разум настолько затуманен замешательством, что мы возвращаемся в мою камеру, прежде чем я успеваю опомниться, охранник снимает с меня наручники и заталкивает внутрь, прежде чем запереть дверь.

— Поздравляю, — говорит он с ухмылкой. — Наталья только что купила тебе по крайней мере еще одну ночь в отеле "Обеленский".

Я смотрю ему вслед, все еще не понимая.

Кто, черт возьми, такая Наталья?

12

МАКС

На следующее утро я обнаруживаю, что с затуманенными глазами сую в руку бутерброд с яйцом, любезно сунутый Левином, снова на пассажирском сиденье, когда он выезжает из города в более… захудалый район. Отели и предприятия превращаются в обшарпанные квартиры, низкие, приземистые здания, которые кажутся сомнительными магазинами или клубами, и поток людей с похожими выражениями на лицах, никому из них это не нравится. Все они выглядят усталыми и побитыми, и я вижу, что у Левина, когда он петляет по улицам, тонкогубое, напряженное выражение лица.