В простор планетный - Абрам Рувимович Палей

о замене, чтобы отдохнуть пять дней и большую часть этого времени провести с матерью. Работа над композицией стоила ей сильного нервного напряжения. Случалось, она по десять часов подряд не отходила от мультитона. А после выступления почувствовала сильнейшую усталость.

Кроме того, она понимала, что мать, несмотря на свой обычный спокойный вид, тяжело переживает трагедию Пьера. Надо побыть с ней.

Анна всячески старалась ласковым участием смягчить горе матери. Но пожалуй, Ольга, более сдержанная, лучше владеющая собой, больше помогла дочери, чем та ей.

В те часы, когда Ольга работала, Анна много читала. Но нигде не бывала, не слушала музыки, избегала встреч с друзьями и знакомыми. С отцом почти не виделась. Он редко выходил из своей комнаты. Это могло бы встревожить. Однако в те два-три раза, когда Анне удалось ненадолго повидаться с ним, он не произвел на нее особо тяжелого впечатления. Был озабочен, очень рассеян — и только. Казался даже более спокойным, чем до своего добровольного заточения. Это приводило Анну в недоумение, но она чувствовала, что ни о чем допытываться не надо.

Расставшись с матерью к исходу пятого дня, она вернулась к себе. Пустив ленту телефонного секретаря, узнала, что ей звонили многие: друзья, знакомые и вовсе незнакомые люди.

Раздался короткий звонок. Анна оглянулась и увидела невысокого юношу с блестящими, черными, словно смазанными маслом волосами. Глуховатый, но с отчетливой дикцией голос произнес:

— Здравствуй, Анна.

— Добрый день, — приветливо ответила она, — кто ты?

— Меня зовут Еритомо Ниягава. Я один из радистов Мирового Совета. Я о твоем концерте.

Они внимательно, молча смотрели друг на друга. Еритомо видел ее живое, яркое лицо, основной тон которого — радость, полнота жизни. Как это сочетается с тем беспредельным отчаянием? Сочетается. Не все просто и последовательно в человеке. Да нет, ему, кажется, ясно. Эти счастье и горе — из одного источника. Страстная жажда жизни, светлых достижений — и неодолимая преграда, неукротимое стремление разрушить ее во что бы то ни стало! Удастся ли? Прозвучит ли когда-нибудь разрешающий аккорд? Все нахлынувшие на него мысли и чувства он хотел и не мог выразить словами.

Еритомо снял со стены скрипку. Приложил ее к плечу и взял смычок.

Анна узнала мелодию своей сонаты: страстный рокот пенящихся волн, их яростную борьбу — и поражение, поражение… Недвижны скалы. Но волны бьют в них — еще и еще. И вот…

Они прорвали преграду! Они торжествуют! Звучит радостный завершительный аккорд!

С досадой слушал Еритомо свою музыку. Это был бледный пересказ того, что так взволновало его и многих других. Только конец найден им самостоятельно, но прозвучал так бледно по сравнению с блестящей музыкой Анны!

Он отложил скрипку, с тоской взглянул на Анну. Нет, он не сумел выразить то, что ему хотелось!

Однако лицо ее озарилось радостной улыбкой. Она смотрела на него, как солнце смотрит в чистую воду реки, одновременно пронизывая ее своим светом и отражаясь в ней.

Она поняла, поняла его!

Глава четырнадцатая.

КОМПЛЕКС

— Разве ты меня не слышишь, Панаит?

Панаит, несомненно, слышал, — это было видно по выражению его лица. Он напряженно вслушивался в вопросы сидевших против него пожилого врача и его молодой помощницы. Но по-видимому, смысл вопросов до него не доходил.

— Я к тебе обращаюсь, Панаит!

Юноша не реагировал даже на свое имя. Но, немного помолчав, он отчетливо произнес несколько слов на непонятном языке. Слова сопровождались резкими повышениями и понижениями голоса и перемежались короткими быстрыми придыханиями.

Но ведь врач говорил с ним по-французски, зная, что на этом языке Панаит все время объяснялся с Жаном. Ну что ж: врач повторил обращение на распространенных языках — русском, английском, немецком, испанском. Потом его помощница обратилась к Панаиту по-гречески, по-норвежски, на хинди, на суахили. Юноша только печально качал головой и виновато разводил руками, напряженно сдвинув густые брови, явно силясь и не умея понять обращенную к нему речь.

— Аналитико-диагностическая машина, — сказал врач, — установила небольшие, очень тонкие изменения в мозгу. Но разобраться в них мы здесь не умеем. Придется отправить пленку на Землю, в Институт комплексной медицины.

Панаит вдруг, сильно волнуясь, произнес несколько фраз. Понять их было невозможно. По-видимому, он говорил на том же языке, что и вначале. Но что это за язык?

— Мы не лингвисты, — сказала помощница, — что будем делать?

— Ничего тут нет сложного, — уверенно ответил врач, — сейчас попробуем все выяснить.

Он вызвал по теле Штаб Освоения. На экране появился дежурный.

— Я из второй больницы, — сказал врач, — пытаемся объясниться с Панаитом. Это тот юноша, которого засыпало.

— Вулканолог? Разве уж так трудно с ним сговориться? Он, кажется, владеет добрым десятком языков.

— Ни на один не откликается.

— Слух потерял? Или голос?

— Ни то ни другое.

— Не понимаю.

— Говорит на каком-то непонятном нам языке.

— Странно, но не страшно. Попросите его сказать мне что-нибудь, мы запишем и заложим в кибернетический переводчик.

Врач знаками показал Панаиту, что от него требуется. Тот повернулся так, чтобы быть в поле зрения штабного теле, и на вопрос дежурного стал отвечать — быстро, отчетливо, непонятно и довольно продолжительно. По жестам и мимике можно было догадаться, что он чему-то удивляется.

— Ну, вот и все, — сказал дежурный. — Перевод сообщим вам немедленно.

Наступила глубокая венерианская ночь. Она будет длиться сто пятнадцать земных суток. Ни одной звезды. Тяжкий покров туч не виделся, но угадывался вверху. Однако тьма прерывалась отблесками зарниц. Они беззвучно бушевали где-то за горизонтом, и при каждой вспышке тучи озарялись размытым пламенем, а потом тьма становилась еще гуще, еще мрачнее. Жан сидел рядом с Сергеем в Штабе Освоения Венеры.

Всего полчаса назад отгрохотала гроза, продолжавшаяся без перерыва больше земных суток.

Сергей выключил звукоизоляцию стен.

— Не возражаешь? — спросил он.

— Да нет. Надоело, как, верно, и тебе, быть отрезанным от внешнего мира. Пусть чувствуется дыхание планеты.

— Чувствуется! — усмехнулся Сергей.

В самом деле, что-то загрохотало.

Опять гроза?

Нет, гул шел снизу. Затряслась, загремела почва, ходуном пошел небольшой пленочный дом. Жан взглянул на стрелку, укрепленную на стене и дублировавшую показания сейсмографа.

— Ого!

Старинной земной двенадцатибалльной шкалы здесь не хватало. Стрелка дрожала около пятнадцати. Но дом только поднимался и опускался на рессорах, как корабль на волнах.

Однако