Утренний Конь - Александр Батров

— А играешь ты славно… — говорит мальчик.

— Нравится? — оживляется девочка. — Это я пришла вам поиграть… Тебя как зовут? Меня Анкой.

— Я Мишка Соколовский… А ты, видать, сирота…

— Отец есть… Злой… Не люблю! А мать жалею…

— Значит, ты всю жизнь будешь вот так ходить?

— Нет, дойду до гор, а там взберусь на самое высокое место и навсегда останусь… И скрипку украду…

— Разве это не твоя скрипка?

Анка глядит на старую скрипку, крытую черным лаком, всю в желтых пролысинах, и говорит:

— Отцовская… Узнает, что взяла, бить будет… Вот он кричит там, слышишь?

Мальчик и девочка выглядывают из-за деревьев. Цыган Илья мечется по берегу и хрипло орет:

— Анка, чтоб ты подохла, чахоточная! Говорил, не трогал скрипку! Эй, где ты, подлая?

— Анка, вот что: ты лучше уходи от них, возвращайся в Одессу… Там тебя возьмут в школу… — говорит мальчик и кладет руку на плечо девочки. Помолчав, он добавляет: — Приходи к нам в лагерь…

— Непременно приду… Сама хотела… Буду играть вам и днем и ночью…

Анка возвращается к лабазу. Цыган Илья пинает дочку ногой. Анке не больно. Но она падает на землю и долго лежит не шевелясь. Желтый крупный песок пахнет рыбьей чешуей. По-видимому, рыбаки с утра выбирали здесь тягловый невод.

Неожиданно Анка чувствует на своей спине руку матери.

— Анка?

— Ага.

— Останемся здесь… Договорилась. Буду рыбу солить в лабазе… А как только дадут получку, куплю тебе скрипку…

— Правда?

Анка всхлипывает от радости, целует шершавые руки матери:

— А наш отец, Илья?

Не ответив, Мария сплевывает через плечо, как делают все цыгане, когда им дорогу перебегает черная кошка, и глядит на облака.

— Спи, Анка, — говорит Мария…

Девочка просыпается от крика. Она вскакивает на ноги и видит — подвода готова двинуться в путь. Отец тащит к подводе мать. Она в резиновых сапогах и резиновом фартуке.

— Остаюсь! — кричит Мария.

Губы у Ильи белые. Он берет с передка подводы кнут и изо всех сил ударяет кнутовищем Марию.

Павлик хмурится. А дед Никола с сожалением глядит на Илью и чадит трубкой. Он сам не любит Илью, но закон есть закон. Цыганка не должна перечить цыгану. Он, дед Никола, должен поддерживать порядок.

Илья, который задумал бежать от жены и дочки, меняет решение. Теперь он всю жизнь будет держать ее при себе и бить. Пусть знает, как идти против воли мужа. Он снова замахивается кнутовищем.

Анка с криком бросается на защиту матери. Но рыбаки опережают маленькую цыганку. В их сильных рыбацких руках Илья извивается как змея.

— А ну, прочь отсюда! Женщина своей волей у нас осталась.

— Убью! — хрипит Илья.

Заведующий лабазом берет об руку деда Николу и говорит:

— Ты, Никола, здесь старший, пожалуйста, убери своего Илюшку…

— Да, верно, верно, — соглашается дед Никола.

Подвода трогается. Но, отъехав метров сто, она останавливается.

Никола, придавив пальцем раскаленный пепел в трубке — так табак становится злее, — с открытой ненавистью глядит на Илью. Вот из-за него могут сказать, что он, Никола, не хотел помочь приятелю… Надо что-нибудь сделать… Он, Никола, старый и хитрый.

Плюнув в сторону Ильи, он вытаскивает из кармана часы темного серебра с грубой, такой же темной цепочкой, на которой болтается брелок в виде красного сердечка. За такие часы любители старины могут дать пять-шесть рублей. Но Никола ради цыганского дела готов с ними расстаться. Впрочем, они уже не нужны старику. Его время прошло…

— Пойдем, Павлик, а ты, Илья, оставайся, — говорит он, глубоко затягиваясь.

Никола и Павлик возвращаются к рыбакам.

— Народ цыганский пожалейте, товарищи начальники! — приложив руки к груди, произносит Никола. — Зачем вам худые цыганки?

— Они воровки и вшивые! — говорит Павлик, скаля зубы.

Анка возмущается.

— Врет, врет, он сам вшивый! — кричит она.

Но мать уводит Анку в лабаз к чанам, наполненным серебряной рыбой.

А Никола подходит к седому рыбаку и протягивает ему старинные карманные часы.

— Бери, бери, только народ пожалей цыганский…

Заведующий лабазом берет часы, разглядывает их и говорит:

— Отстали.

— Немного, совсем немного! — заверяет Никола.

— На сорок пять лет отстали твои часы, забери их, старый! — сердито произносит рыбак и хмурится.

Никола, взяв часы, возвращается к подводе.

— Пошла! — диким голосом орет он на лошаденку.

Подвода трогается.

Первым за ней идет Илья. Идет длинными медленными шагами.

Пыль. Пыль…

Дед Никола курит на ходу трубку и тоскливо глядит на дорогу.

Не впервые он идет по ней. Когда-то проходили здесь многолюдные цыганские таборы, шли — земля дрожала. Шли с песней. Шли с пляской. Все пьяные.

А теперь? Изменяют цыгане своей цыганской жизни. Кто оседает на земле, кто трудится на заводах, а кто даже учится в школе… Зажирело цыганское племя!..

— Тьфу! — плюет старый цыган с досадой.

— Это на нас, Никола? — интересуется Павлик.

— На кого же?.. На вас, скверные вы цыгане, тухлые!

Но Павлик не обижается. Признаться, у него самого есть тайные мысли — сделаться киномехаником где-нибудь при Дворце культуры. Он даже завидует Марии и маленькой Анке. Похоже, что жизнь там, на море, даст им счастье…

Молча, тяжело шагает Илья, отравленный злобой.

Дед Никола, не выпуская изо рта трубки, что-то бормочет, порой ему чудится впереди топот бешено летящих коней, но он знает — это балует степь, дразнит старого Николу…

Не унывает по-прежнему Павлик. Он вспоминает о часах Николы, и ему становится смешно.

— Ха, на целых сорок пять лет!..

Разозлившись, Никола ударяет Павлика кулаком в грудь. Но тот и на этот раз не обижается. Он не имеет права поднять руку на старика. Никола, по всем признакам, скоро умрет где-нибудь на дороге.

А подвода все жалобнее скрипит своими четырьмя колесами. Жара. Пыль. Степь.

Коньки

Они звенят как серебряные. Их принесла тетя Галина Николаевна в подарок Анатолию. Она здесь редкий гость. Мать Анатолия не любит ее. Считает легкомысленной, беспечной, не бережливой.

Мальчик доволен коньками.

У него большой лоб, с горбинкой нос, красивые серые глаза. Но, пожалуй, им чего-то не хватает, может быть, простой мальчишеской живинки.

— А где же родные? — спрашивает Галина Николаевна.

— Ушли мебель присматривать.

— Так, а ты как живешь?

Анатолий садится за стол напротив Галины Николаевны и рассказывает с каким-то горделивым оттенком в голосе:

— В нашем шестом классе меня все боятся!

Галина Николаевна удивлена и не скрывает своего удивления.

— Отчего же тебя все боятся, Анатолий?

— Оттого, что я всех обвиняю…

— Обвиняешь? А кто дал тебе такое право — обвинять? — морщась, как от зубной боли, спрашивает Галина Николаевна. — И кого ты, скажи на милость, обвиняешь?

— Ну, лодырей… На школьных собраниях…

— Ах вот в чем дело…

Галина Николаевна задумывается. Задумчивость ей очень к лицу. Она даже как-то вся молодеет. Худая, смуглая, крепконогая, она по виду настоящая крыжановская рыбачка. А на самом деле Галина Николаевна фармацевт в центральной аптеке.

На своего племянника она глядит с грустью.

Тот самодовольно продолжает:

— Говорят, что у меня и голос прокурорский.

— А как относится к этому моя сестра, ну, твоя мать, Анатолий?

— Вы это о чем, тетя Галина?

— О том, что у тебя голос про-ку-рорский.

— Ничего.

— Ничего?

Тетя Галина Николаевна поднимает голову:

— Мне кажется, что среди детей не много лодырей… Разве грех гонять голубей, удить бычков и лежать на солнце?..

Анатолий с обидным превосходством глядит на свою тетку — защитницу голубей и заявляет:

— Надо быть всегда на виду! Надо заранее присмотреть свое место в жизни…

По всему видно, что он повторяет чьи-то чужие слова. Нелепые. Отвратительные. «Быть на виду…», «Присмотреть…» Откуда у него все это? Может быть, Анатолий не виноват? Но тем не менее Галине Николаевне хочется отхлестать племянника. Она с трудом сдерживается.

А мальчик сидит за столом и самодовольно сопит. Он уверен, что выставил себя перед теткой в самом лучшем свете.

Галина Николаевна молчит. Лицо у нее бледное, гневное.

— Ну, а что ты думаешь о Ваське Черевичном из вашего класса? — вдруг спрашивает она.

— О Ваське? — Анатолий презрительно выставляет вперед нижнюю губу. — Лодырь известный! Главное у него в жизни — почтовые марки. Я три раза выступал против него, громил, живого места не оставил… На одних тройках тянется…

— М-да… А знаешь ли ты, где теперь Васька?

— В больнице.