Без затей - Юлий Крелин

Раздумывая о разных сторонах своего житья-бытья, Нина прошла лишний круг, к большому удовольствию Полкана. Кажется, им обоим не очень хотелось домой.

Дверь отворил Егор.

— Заждался вас.

— Погода хорошая. Воздух свежий-свежий…

Нина повесила куртку, переобулась. Стала собирать на стол. Егор уселся в угол на табуретку, Полкан лег в дверях.

Молчание опять затянулось. Егор, естественно, не выдержал.

— Сегодня наконец разродились и вынесли решение.

— Господи, о чем ты?

— По поводу аппаратуры.

— Не надоело? Бьетесь, будто Кощеев клад от вас запрятали. В яйце на кончике иглы. Получили, значит, игрушки?

— Если б получили! Два из пяти. Сказали, что такой дефицит нельзя отдать в один район в таком большом количестве.

— Ну и правильно. В конце концов, ваша охота за этими штуками — чистый спорт. Вид самоутверждения.

— Либо ты нарочно это говоришь, назло, либо…

— Либо что?

— Не знаю что… Мы, можно сказать, силы последние тратим, а ты…

— Умру сейчас. Силы они тратят! Все вы, хирурги, спортсмены, и все ваши дела — самоутверждение.

— Что за вздор несешь?

— А ты покопайся в себе, вглядись. Почему-то люди не любят, когда им говорят, что они самоутверждаются. А что тут обидного-то? Раскипятился! Давай лучше ужинать, спортсмен. Посолил? — Нина приподняла крышку, попробовала. — Тебе ничего поручить нельзя! Даже просто соли насыпать. Есть невозможно!

— Ну не дури, ничего страшного. Пересолил — долей воды.

— «Воды»! Что ж это за хамство в конце концов — я уродуюсь, делаю что-то вкусное, а в ответ — «воды»! Пожалуйста. — Нина взяла кружку, набрала воды и вылила в кастрюлю. — Пожалуйста. Но есть будешь ты один. Мы с Полканом это есть не будем.

— Ты сошла с ума! Чье хамство-то?

— Продолжаешь хамить! Старалась, хотела, чтоб вкусно было, ты взял и испортил. И теперь мне же хамишь!

— Нина, побойся бога. Что я, нарочно, что ли?

— Не хватало, чтоб нарочно! И не в еде дело — в уважении.

— Да я больше чем уважаю, я люблю.

— Любовь — химера, мираж. Журнализм. Я уважения хочу. Вот Дима своего ты уважаешь. Еще бы! Уважать начальника и последний жлоб не откажется.

— При чем тут уважение? Мы с ним друзья.

— Вот именно. Для него ты на все готов. А на мой труд тебе плевать. Если вы такие друзья — пусть и он для тебя что-нибудь сделает. Сделает он? Держи карман шире!

— Нина! Уймись же ты. Я тебя люблю, повторяю, это больше, чем уважение. Это все.

— Вот она мне, твоя любовь… — Нина вполне мужским жестом резанула ладонью под подбородком. В глазах у нее Егор прочитал неприязнь, ужас, растерянность. Он все видел, понимал и потому продолжал увещевать ее, успокаивать.

Но Нина не могла остановиться. Или не хотела. Она была неуправляема, она все, до последнего камушка готова была сокрушить и разметать, все катилось под гору — но как, когда они на эту гору забрались?

— Нина, прошу тебя. Хорошо, я сам буду это есть! Давай я тебе быстро приготовлю что-нибудь.

— Видали! «Сам»! Я тебе говорю, что могу и не ужинать. Но я требую, чтобы ты уважал мой труд!

Ее бы сейчас по щеке ударить — может, тогда остановится, очухается? Но даже если бы Егору припомнился этот старый способ прекратить истерику, он бы все равно на такое не решился. Пощечина женщине — это ему не по характеру, слаб в коленках.

— Нина, я тебя прошу… Из-за такого пустяка… Возьми себя в руки! Как же жить?.. Надо постараться…

— Не хочу я стараться! Не хочу я с тобой жить! Кто тебе сказал, что я этого хочу? Ты получил свое — и хватит. А жить с тобой не собираюсь. Сполна расплатилась…

Егор встал и пошел из кухни. Полкан тоже встал и пошел следом.

— Полкашенька, барбосик, иди ко мне, маленький!

В передней хлопнула дверь.

Нина плакала. Она была раздражительна, но отходчива.

Отходчивость принято считать едва ли не добродетелью. Если хотят похвалить, говорят: «Он отходчив. Вспыльчив, но отходчив». Но тогда позволительно спросить: а что такое раздражительность, вспыльчивость? Беда или вина? Болезнь или душевная распущенность? Если раздражение — следствие основательной нравственной претензии, органического неприятия чего-либо или кого-либо, тогда оно не должно быстро сходить на нет, иначе это уже не претензия, а чистая распущенность. Чуть ли не нормой стало обидеть, унизить человека, а потом вести себя так, будто ничего не случилось. Да разве только о нас, хирургах, речь? Сколько лазеек мы находим для оправдания собственного хамства, с каким мстительным удовольствием унижаем ближнего, если точкой отсчета выбираем себя самого!..

А может, всему виной растерянность? Неготовность к изменявшимся обстоятельствам, когда не знаешь не только как себя вести, но и как разрешить себе думать, чувствовать? Когда нет привычки — да и нужды в каком-то смысле — чувствовать, сочувствовать? Что мы знаем о Нине? И что она сама знает о себе?..

21

Наверное, ребята решили, что зав совсем распоясался: опять ушел до конца операции, оставил их одних зашивать рану.

…И прямо в ванну. Не хочу ничего говорить про свои боли, не хочу быть предметом сочувствия. Не хочу, чтоб мне укол делали. На работе еще ни разу так не прихватывало — всегда успевал домой удрать. Если б не операция, удрал бы и сегодня. Ванна — все-таки спасение… К тому времени, когда ребята спустились в отделение, я уже был в кабинете. Выпил еще одну ампулу анальгина, под халат, за ремень, грелку засунул и вновь предстал атаманом перед своей шайкой, вещая рескрипты и благоглупости, задавая вопросы и самолично их разрешая. Потом выкинул грелку из-за пояса и во главе команды пошел в обход по тяжелым больным.

В палате, где еще недавно лежал Златогуров, сейчас пребывал старик, которого оперировали слишком поздно. С самого начала я предполагал с большой долей вероятности, что операция бесполезна, рак неудалимый. Но дед так надеялся на эту операцию, зная об истинном своем заболевании, что у меня не нашлось сил отказать ему. По какому-то большому счету я был не прав, но по другому, тоже большому, счету прав…

Подходя к палате, вспомнил, как выписывали Льва. Праздник души, всеобщее ликование. Войти в палату к хорошо выздоравливающему после негладкого течения болезни — все равно что в горячую воду ложиться при почечной колике. Когда все хорошо, лицедейство ни к чему. А если никакой надежды, как сейчас, тут уж приходится делать лицо, изображать бодрую докторскую физиономию.

Открыл дверь. Стоило деду меня увидеть, как он громко, будто с нетерпением ждал — откуда силы взялись! — заговорил, развернувшись ко мне и вытянув руку в сторону жены:

— Да скажите вы ей, Дмитрий Григорьевич, ради бога, чтоб не заставляла меня есть. Не могу я есть. Не хочу…

— Что же это, Дмитрий Григорьевич, ну совсем ничего в рот не берет… Как же он поправляться будет?

— «Поправляться»! Поправляться… — Дед ничком рухнул на кровать, продолжая уже совсем тихим, слабым голосом: — Не надо! Объясните ей, что не надо меня напихивать едой. Я не могу. Все. Я устал. Потух. Я здесь не нужен уже. Не могу. Не нужны мне эти спектакли с едой.

— Как же?.. — опять забормотала жена заданный себе урок.

Тут я успел включиться:

— Жена хочет вам помочь. Она без этого не может. Вы тоже должны ей помочь, ей полегче станет, если вы хоть кусочек проглотите. Столько лет с ней прожили. У вас же сейчас никакой другой заботы нет, правда?

— Вы правы, — еще тише сказал он. То ли силы его оставили, то ли я его добил.

— Выпейте что-нибудь. Выпейте бульон. Все будут удовлетворены.

Ну и обход! Пожалуй, нажил я себе еще одну неприятельницу. Эманация неприязни, по Егору. Дед сегодня или завтра умрет, а жена потом будет вспоминать его последние дни и рассказывать всем о бездушном докторе, с которым деду пришлось иметь дело перед смертью. А я и знать не буду о ее сетованиях и горестных воспоминаниях в кругу близких и далеких. Забуду скоро вовсе о ее существовании — дед вряд ли долго протянет, с ним не было проблем: операция, однозначный и короткий послеоперационный период — конец всему. Быстро забудется. Сейчас думать об этом тягостно и неприятно, а завтра…

Ну вот!.. Этого еще недоставало.

В конце коридора появилась Рая. С радостью к нам не ходят. Разве что, выписавшись, некоторые возвращаются, чтобы всучить какой-нибудь сувенир. Но Лев уже давно выписался и, уходя, преподнес мне, кстати, королевский подарок — два тома «Мифов». Я по всякому поводу подсовываю книги Виталику и каждый раз занудно напоминаю, что это подарок Льва Романовича ему как участнику операции.

— Правду говорят: нет вестей — добрые вести. Что опять случилось, Раечка?

— Все в порядке было… А сегодня врач его посмотрел в поликлинике и напугал. Он в машине сидит, сейчас скажу, что вы на месте…

Рая побежала за Львом, а я остался ждать в кабинете. Как назло, за окном раздались какие-то допотопные, доисторические звуки жуткой силы. Так, по моим представлениям, мог кричать какой-нибудь динозавр, тиранозавр. Я вжался в стул от этих утробных, скрежещущих стонов. Лев вошел, когда я придвинулся к окну, чтобы рассеять страх и узнать причину рыка. Большая машина со скребком-ковшом, упираясь в землю четырьмя лапами, вылезшими из-под нее, пыталась выворотить что-то из земли. То ли скребок, то ли ковш терся об асфальт и издавал этот чудовищный звук. Железо с камнем воюет. Любопытство удовлетворенно, а страх остался…