Без затей - Юлий Крелин

— Не бери в голову. Он чистоплюй и в жизни ничего не смыслит. Надо задействовать прессу. Значит, так. Сначала дай общую картину положения. Так сказать, обзор с птичьего полета. Потом уже по деталям: больница, персонал, аппараты эти… Да ты хоть знаешь, что у тебя был камень в протоке и его можно было вытащить эндоскопом без всякого ножа?..

— Врешь!

— Точно тебе говорю.

— У меня и в пузыре камни были…

— Но желтуха-то опасней! От этого камня. Мне Тарас сказал.

— Брось, Лев, заводить.

— Ну что, попробуем написать? Значит, так…

Глеб Геннадьевич, откинувшись в кресле, смотрел усмешливо-снисходительно, но Романыч не вникал в такие оттенки, он отодвинул к центру стола посуду и снедь, облокотился, уложил грудь на освободившийся край, навис над столом и придвинул голову ближе к Глебу, изобразив многоопытного заговорщика…

14

Что-то зачастил к нам журналист. Вообще-то он Златогурова навещает: посидит у него, потом у нас, опять потащится в палату. Когда он приходит, ребята набиваются в кабинет поговорить о книгах, артистах — щекочут их сплетни из другого мира. А он, наоборот, норовит про медицину потолковать: условия больничной жизни, наши горести, дефициты. И у каждого есть что сказать по любому поводу. Ребята знают, что снимать и кому играть, как лучше повернуть сюжет в очередной прочитанной книге или в какой-то международной акции в любом уголке мира. Глеб Геннадьевич имеет суждения по всем нашим делам: как говорить с больными, как оперировать, как проводить исследования.

Опять заговорили о Левиной болезни.

— А что вы его на стол не кладете? Боли ведь остаются.

— В таком деле, Глеб Геннадьевич, торопиться не надо. Не рак и не аппендицит, — парирует Тарас.

— Что значит «не рак»?

— Рак надо убрать, пока не разросся. А склероз, пока есть возможность, надо лечить.

— Мы меняем лишь пораженный сосуд. Чем позже поставим, тем дольше прослужит. — Это уже я в качестве метра даю разъяснение профану.

Не выдержал и Егор:

— Вот если гангрена уже, или ночами от болей не спит, или шагу ступить не может — тогда пора.

Помолчали. Разговор не из веселых.

— А может, и рак стоит вначале полечить? Насколько я знаю, существует теория, что раковые клетки возникают постоянно, но организм до поры справляется сам, своими иммунными силами. — Журналист показывает, что ему не чужды новые данные науки, тайные теории нашей жреческой касты. Открытия, гипотезы, ученые домыслы, разные сенсационные сообщения — о них газетчики нередко узнают раньше специалистов. Особенно специалистов-практиков. Специалисты еще глумятся над новыми идеями, держат их под сомнением, а журналисты уже налетели, словно бандерлоги на новую игрушку в джунглях, и верещат, норовя и себя позабавить, и всей округе показать…

Больше всего Глеба Геннадьевича интересует ранняя диагностика:

— Как вы можете выявить рак, если он еще ничем о себе не заявил?

Я подумал, что журналист, претендующий на знакомство с медициной, не должен задавать таких примитивных вопросов. Тарас ликует, чувствует себя выше и умнее.

Ну-ну.

— Вот тут-то и играют роль профилактические осмотры. Представляете, раз в год всем делают гастроскопию? Либо на работе, либо кто случайно зашел в поликлинику, палец порезал, а ему больничный не дают, пока гастроскопию не сделает. — Тарас в поликлинике на полставке отвечает за профосмотры, сразу чувствуется.

— Но, позвольте, насильно ни лечиться, ни обследоваться нельзя.

— Нельзя, нельзя… Не хочешь умирать — изволь обследоваться.

— Пока не болит, кто о смерти думает? В этом залог нормальной жизни.

— Значит, надо пугать. На то и существует санпросветработа.

— Ужас надо профилактировать, чтоб заранее боялись.

Очевидно, Егор подхватил иронический стиль у Нины.

Или я к ней несправедлив? Глебыч, наверное, тоже привык к ее стилю? А часто они с Ниной встречаются? Интересно. Только не мое это дело.

— Ну доктора! Мы, журналисты, стараемся оптимизм внушать, а вы смертью пугаете. От запугивания еще никому никогда хорошо не было. Допустим, все же люди захотят обследоваться. Средства у вас для этого есть? Аппаратура соответствующая? Гастроскопы, кажется, не сегодня придуманы, а где они?

— Лет пятнадцать назад появились. Может, больше.

— Ничего себе! За такой срок у вас уже должен быть выбор разных модификаций. Если я правильно понимаю жизнь.

— Пятнадцать лет — не срок, — мрачно говорит Егор.

— Ну хорошо, оставим это. Давайте о другом. Если смерть — неизбежная обязанность, почему вы, врачи, не помогаете умереть безнадежным, мучающимся больным?

Ну чего Егор вскинулся? Побагровел даже. Обычный вопрос обывателя. Если честно, я и сам спокойно этого слышать не могу. Посмотреть бы, с какой душой этот Глебыч пойдет ко мне на операцию, если будет знать, что я могу лечить, а могу, как он говорит, «помочь». Начну-ка с литературы:

— Вы не читали дю Гара «Семью Тибо»? Там неизбежная мучительная смерть разбирается с позиции врача в трех положениях: смерть чужого ребенка, смерть отца и собственная смерть.

— Нет, к сожалению, не читал.

Тут мы победили журналиста. Мог бы и прочитать.

— А я прочел после фильма. Французский, по телевизору показывали. Книга интереснее.

Есть польза и от плохих фильмов. Посмотришь, например, никудышную картину по телевизору — прочтешь хорошую книгу. Даже Виталик «Войну и мир» прочел после того, как кино увидел. Уже польза. Это и дает мне надежду: все-таки есть у парня любопытство. Тут я отключился от профессиональной беседы и стал вспоминать, как мы с сыном обсуждали «Войну и мир». Что-то я ему вещал о Толстом, о добре и зле, и получилась у меня полная неразбериха, получилось, что в идеале добра нет, поскольку оно существует как противопоставление злу, а зла в идеале тоже нет. Сам запутался и его запутал… Вновь включился в общий треп: то же самое — перебивая друг друга, каждый пытался запутать себя и гостя. У них получалось, что, не будь болей и смерти, не было бы и нашей самой гуманной профессии.

Что мы знаем о болезни, о боли? Пока самого не прижмет, кажется, знаешь все. А как прихватит, начнешь размышлять — и тайна на тайне. Скажем, природа боли. Что я о ней знаю? Стоит мне подумать, что давно уже не было колики, тотчас она о себе напомнит. Или звонок от Златогурова — казалось бы, при чем тут это? Однако, как только Романыч позвонит, что ему хуже, у меня у самого начинается приступ. Вроде бы легко объяснить: почка реагирует на функциональном уровне, то есть чисто нервная провокация, сильный раздражитель вызывает к жизни затаившуюся болезнь. Но ведь вздор! Ничего себе: более сильный раздражитель, чем почечная колика!

По правде говоря, раздражителей у меня хватает. Взять хотя бы прошлую пятницу, когда снова положили Златогурова. С утра как раз подумал, что почка меня давно не трогала, а потом опять завелся как дурак из-за проклятых эндоскопов. Завелся, если честно, потому, что замаячила перспектива самому ехать в разрешающую контору, а это мне при моем спихотехническом характере поперек горла. Главная сказала, что сама вряд ли выберется, а от заместителя по хозчасти толку мало, поскольку ему без разницы, будут у нас гастроскопы или нет. Вот тут и раздался звонок Златогурова, который попросился опять в больницу, чтобы пройти курс вливаний, — боли замучили. Неудобно мне перед ним.

Может, и не надо класть — належался, слава богу, — может, на ходу подлечить? Надо посмотреть, а там видно будет.

Договорились, что за мной заедет Рая. В машине пытался ее расспрашивать о болях, о ногах, вообще о Леве, но она отвечала односложно, глядела перед собой — видно, езда для нее пока серьезная проблема. Больше не отвлекал. Машина ехала плавно, надо отдать Рае справедливость, напряжение давало плоды. Мысли мои тоже текли плавно — катилась машина, катились мысли, катилось время. Скоро уже приедем.

Вдруг мы резко замедлили ход. Посмотрел на спидометр — шестьдесят километров. Огляделся: соседи едут в том же законопослушном темпе. А, вон в чем дело — впереди патруль ГАИ, никто не осмеливается нарушить установленную законом скорость на глазах у движущейся милиции. И потянулись… Из переулка выскочит какая-нибудь машина, с ходу попытается выйти вперед, но через мгновение, увидев нашу отару, ведомую пастырем, тут же снижает скорость. Караван наш все увеличивался, никто не разбегался, не разбредался — все в куче, все под защитой, под охраной. «Вот и не страшны нам нарушители», — подумал я, еще не зная, как оценить ситуацию.

И накликал.

Рая не отвлекалась на размышления по поводу милицейской машины, она приняла общую скорость потока и продолжала смотреть вперед и в зеркальце на дорогу позади нас. Мне не было видно, что происходит сзади, а там на большой скорости нас нагоняла «Волга», то ли не желавшая принимать во внимание представителей власти, то ли не видевшая их. На левой дорожке машин было больше, а справа мы шли последними. Все это я понял потом. «Волга» сигналила нам, подмигивала фарами, но Рая не могла ни ускорить движение, ни уйти в сторону. А водитель не допускал, по-видимому, мысли, что можно не подчиниться его сигналам, и стремительно нас нагонял, подсверкивая огнями. Наверняка его заметил и патруль. Я видел лишь окаменевшее лицо моего водителя, услышал ее короткий вскрик и почувствовал удар по машине сзади. Рая тут же остановилась, а «Волга», как говорится, не моргнув фарой, — да, тут уж водитель не мигал! — обошла нас по обочине и рванула вперед, направляясь к маленькому проулку справа.