Скандальная молодость - Альберто Бевилакуа

Теперь его голос превратился в хрип. Он лежал в луже извергнутой им спермы, и перед мысленным взором Дзелии вновь предстал бык, которого принесли в жертву, чтобы умилостивить паводок. Он выкрикивал непонятные имена: Гаспара, Нигра и Секка; казалось, это разные женщины, но на самом деле он звал одну, неподвижно застывшую на берегу в лучах рассвета.

— Он зовет смерть, — воскликнул Идальго Анджели, приложив ухо к его губам. И потребовал дополнительный гонорар, поскольку выступление оказалось действительно необыкновенным.

Бросая деньги на тело Атоса, все быстро расходились, чтобы не оказаться замешанными в историю с мертвецом, которого к тому же звали Обжора. Только у Кристины Дельфини хватило духа остановиться, поцеловать его в отмеченный печатью смерти лоб и, как всегда, сунуть ему под ремень свою визитную карточку. Несколько человек отправились за врачом, но найти его оказалось невероятно трудно, ибо все павильоны и площадки неожиданно опустели, как будто никто ничего не праздновал и этой бесконечной карнавальной ночи никогда не было.

Когда они вернулись, Атос уже снова был на ногах. Он размахивал горящей головней, никого не подпуская к себе.

— Прочь! — закричал он. — Я бессмертен!

Дзелия стала одной из рабынь Атоса Лунарди.

Церемония посвящения состоялась на острове Пескароли во время изгнания дьявола в храме Мадонны делла Фидуча. Прежде чем ввести ее в павильон нравов, Идальго Анджели попытался отговорить ее, предупреждая, что для обычного человека это все равно, что пойти в бордель.

— Они будут презирать тебя и преследовать за эту ошибку, — предсказал он тоном смирившегося священнослужителя. — Большую ошибку, заключающуюся в том, что ты их развлекаешь.

Дзелия окунулась в полумрак, наполненный отблесками красного, голубого и золотого: детское и бессмысленное хвастовство великолепием. Это было похоже на путешествие передвижного цирка по деревням и селам авантюрное путешествие, единственный смысл которого состоит в насмешливом опровержении правил, по которым живет человечество.

Она выбрала тунику с вышивкой в виде павлина, и Идальго Анджели объяснил ей, что это — эмблема zurabio: венецианской лодки-гонца, которая столетия тому назад привозила в По — Par Sempar, то есть в По — навсегда забытый Богом, не пустые обещания, а набитые деньгами сундуки.

В песне рабынь говорилось: я научу тебя есть не торопясь и с наслаждением, как ест вол, и дам тебе желудок, как у страуса; я научу тебя дышать небом, как дышит вековой дуб; петь, как поет птица; заниматься любовью, как это делает бык.

— В чем цель того, чему ты учишь Атоса? — спросила Дзелия.

— В том, чтобы вновь обрести утраченную силу, без которой нельзя изменить вещи. В том, чтобы использовать хитрость — науку игры.

Когда они вышли из павильона, рабыни встретили их аплодисментами.

Затем состоялась церемония, которую Атос почтил своим присутствием; ею было торжественно отмечено начало того, что должно было стать для Дзелии временем ее настоящей молодости, и одеяние рабыни стало для нее первым из тех, которые ей придется надевать в жизни. Носить его было труднее всего, ибо невозможно было понять, как его воспринимать — как шутку или как наказание.

Он чувствовал его приход, широко раскрывая глаза в темноте, и видел свет до того, как он заливал его, возвращаясь из неведомых царств, в которых сам он никогда бы не проявил своего блеска. И все же, думал он, во вселенной существует бесчисленное множество солнц и для всех есть место, следовательно, вполне могло бы найтись место и для Атоса Лунарди, несостоявшейся звезды. Он не мог смириться с несправедливостью, заставившей его родиться прекрасным, как бог, но по образу и подобию простого смертного.

Не вставая с постели, он протягивал руку, чтобы приподнять край палатки. С нетерпением в сердце, в смолкнувшем — и это немного пугало — мире, он следил за его появлением. И вот оно движется со стороны плотин Торричеллы, окутанное звездным сиянием, сопровождаемое щебетом птиц.

— Пой, сволочь, — взрывался он. — Проклятое воскресение!

Он мечтал о приходе окутанного сумерками рассвета, о вечном холоде. Короткий сон, и вот уже пришелец насмехается над ним; огненная просфора на переносице ослепляет его и заставляет выбегать из палатки. Он так рассчитывал время, чтобы два существа, присутствие которых он считал необходимым — он сам и солнце, — являлись обитателям реки одновременно.

— Вот я! — возвещал он.

И немедленно с помощью вошедших в пословицу чемпионских рывков приводил в движение свою великолепную мускульную машину, сгибался и разгибался, как могучий подъемный кран, и дышал так, что вместе с воздухом в легкие втягивались насекомые. Потом он ложился на берегу, широко раскинув руки и ноги, чтобы те, кто в этот час уже следил за ним из тополевых рощ, могли смело сказать: замечательная у нас порода и уж Лунарди-то за всех нас отомстит.

Он смеялся все громче и громче, чтобы разбудить лагерь.

Никогда, ни в какой другой час, он не ощущал с такой полнотой, что все в нем принадлежит ему, не угадывал с такой безошибочностью движение рабынь, которым так трудно было просыпаться в палатках после ночных любовных утех. Все секреты этого сообщества раскрывались под его взглядом. Но, дойдя до палатки Идальго Анджели, он закрывал глаза, отказываясь видеть сквозь щель в занавеске само воплощение мудрости, то есть своего секунданта и крестного отца, заснувшего над книгой.

Палатка Дзелии возбуждала его любопытство, несмотря на то что такому человеку, как Атос Лунарди, все женщины мира были совершенно неинтересны и он никогда не подчинился бы ни одной из них. Для него существовала только любовь героя и хозяина этого цирка, и берега, и всех царств, которые он в будущем завоюет.

Проснувшись, лагерь приступал к тренировке по бегу; в голубом с золотом спортивном костюме, с вышитой большими буквами надписью «Обжора» на спине, Атос бегал по дорогам и тропинкам под присмотром Идальго, который вместе с рабынями ехал за ним следом в экипаже, выступая в роли кучера. Время от времени взрывался и замирал в одиночестве плотин «Королевский Марш». Густая пыль обесцвечивала вывески с объявлениями о воскресных состязаниях, костюмы, грим, поврежденный жарой и ветром.

После обеда приходили жители деревень, чтобы присутствовать на уроках пения, которые Идальго давал своему ученику. В тот знойный июль он появлялся из-за дюн неизменно в один и тот же час, с пюпитром и партитурой под мышкой. Учителем он был очень требовательным, Атосу приходилось иногда повторять какой-нибудь пассаж десятки раз.

Он предлагал тему:

— Забыл я прежние невзгоды, живу, как в молодые годы.

Атос пел.

— Повтори, — останавливал его Идальго.

— Почему? — удивлялся Атос. — Это было безупречно.

— Нет, не было.

Они скрещивали взгляды, один — с обидой, другой — с невозмутимым спокойствием.

— Колоратуры, Атос. Нет колоратур.

— Я их ненавижу, эти колоратуры. И вообще не знаю, что это такое.

— Следи за мной, — терпеливо улыбался ему учитель. И, четко интонируя, напевал: — За-был я преж-ни-е невзго-ды, жи-ву, как в мо-ло-ды-е го-ды….

Атос недовольно бурчал:

— Какая разница? Лишний завиток, да и только…

— Нет. Больше изящества. Больше легкости. Колоратуры, это еще и вот что: легкость и изящество.

Больше он не говорил ничего. И эта таинственность приводила Атоса в бешенство:

— Перестань наконец говорить, как по заумной ученой книге, и объясни, что такое колоратуры, если они существуют. А может, их и вовсе нет. Ты наверняка их сам придумал, чтоб легче было мной командовать.

— Возможно, — соглашался Идальго Анджели.

Атос буквально выстреливал в него «до», от которого отмель содрогалась, как от пушечного залпа: оно было наполнено презрением к дону Паскуале и Лючии, но в первую очередь — к дону Паскуале, предмету его ненависти и одному из его наиболее рьяных преследователей, и жаждой борьбы, как у Аттилы и короля Филиппа, когда он, властно вытянув руку, исполнял «Стража! Разоружить его!»

С плотин доносились аплодисменты.

— Видишь? — ликовал ученик.

— Миру нужна железная рука.

И, сжав кулаки, строил планы: почему бы мне его не убить? Почему я позволяю ему отравлять меня своим ядом? Значит, в моей душе владыки сокрыто столько милосердия? Однажды, раз тридцать повторив «Парик сюда, быстро бриться» — на солнцепеке, сжигающем ящериц на крышах палаток, он решил объясниться раз и навсегда. И громовым голосом закричал:

— Идальго!

Тот обратил на него отеческий взгляд.

— Прежде всего… — смутился Атос, обескураженный этой добротой, христианской или животной, неважно.

— Прежде всего?..

Атос совершенно не представлял, что же говорить дальше, и заявил: