Римская кровь - Стивен Сейлор

В какой-то момент колыбельная прекратилась и сменилась другой песней на чужом языке, песней, не раз слышанной мной прежде. То был один из тех напевов, которые Бетесда пела, чтобы распалить меня, и пока он звучал, я ощущал, как двигается ее тело, пока она снимает с себя платье, и чувствовал острый мускусный запах ее тела. Она стянула тунику с моих бедер, точь-в-точь как дочь Секста Росция стянула тунику с бедер Тирона. Я не открыл глаз, даже когда она наклонилась и поглотила меня, даже когда я поднял и перевернул ее, погрузившись в нее сверху. Я ласкал тело Бетесды, но перед моими закрытыми глазами стояла нагая девушка, на коже которой блестело семя раба.

Мы долго лежали вместе без движения, наши тела были соединены жарой и потом, как если бы плоть могла таять и растворяться. Убежавшая было Баст вернулась и улеглась, урча, у наших сплетенных ног. Я слышал раскат грома и думал, что он мне только снится, пока теплые дождевые капли, залетевшие из сада, не забарабанили по моей коже. Факел зашипел и погас. Снова раздался удар грома, и Бетесда съежилась и прижалась ко мне, что-то бормоча на своем тайном языке. Прямые и частые струи дождя стучали по черепице и мостовой. Затяжной, размеренный дождь, достаточно мощный, чтобы промыть самые затхлые стоки и улицы Рима, очистительный ливень, какие, по словам поэтов и жрецов, ниспосылаются богами, чтобы смыть грехи сыновей и отцов.

Глава девятая

На следующее утро я рано встал и умылся из фонтана в саду. После лившего всю ночь дождя пересохшая земля разбухла и отсырела. С растений сочилась тяжелая роса. Небо было окрашено в молочный перламутр с коралловыми прожилками, и его расцветка напоминала внутреннюю поверхность раковины. Пока я смотрел, молочный глянец оседал туманом; пронизанное светом безоблачное небо неуловимо голубело, предвещая жаркий день. Я надел самую тонкую тунику и самую чистую тогу и съел кусок хлеба. Когда я уходил, Бетесда спала. Она лежала, прикрываясь платьем, как одеялом, от утренней прохлады, а Баст свернулась у ее шеи воротником густого черного меха.

Кратчайшей дорогой я направился к дому Цицерона. Прощаясь, мы условились вчера, что я загляну к нему по пути к месту убийства Секста Росция. Но когда я пришел, Цицерон передал через Тирона, что он останется в постели до полудня. Он страдал хронической болезнью желудка и приписывал сегодняшний приступ тому, что, вопреки своему обыкновению, поел вчера чернослива у Цецилии Метеллы. Он любезно предложил мне Тирона на весь день.

Когда мы вышли из дома, улицы еще блестели после дождя, а воздух пах чисто и свежо. Мы подошли к подножию Капитолийского холма, миновали Фонтинские ворота и вступили в район Фламиниева цирка. К этому времени дневная жара уже начинала возвращать себе власть над городом. Над мостовыми поднимался пар. Кирпичные стены покрылись капельками воды. Утренняя свежесть сменилась удушливой влажностью.

Проклиная про себя жару, я отер лоб краем тоги. Взглянув на Тирона, я увидел, что он улыбается, глядя перед собой с глупым выражением лица. Я догадывался, почему он так воодушевлен, но ничего не сказал.

Фламиниев цирк опутан сетью извилистых улиц. Близлежащие улицы, особенно те, что непосредственно примыкают к этому обширному строению, загромождены лавками, тавернами, публичными домами и постоялыми дворами. Чуть дальше высятся трех- и четырехэтажные доходные дома, иногда нависающие над улицей и закрывающие свет солнца. Улицы похожи одна на другую и заставлены домами самого разного возраста и качества. Учитывая, сколь часты здесь пожары и землетрясения, Рим постоянно перестраивается. Население растет, обширные земельные участки переходят в руки богачей, и новые дома выглядят все более жалкими и невзрачными. Вокруг почтенного кирпичного здания, непонятным образом уцелевшего в столетие катастроф, зачастую громоздятся ветхие жилые дома без малейших следов орнамента, которые выглядят так, будто они построены из одних веток и ила. При Сулле положение, конечно, только ухудшилось.

Мы продолжали идти по дороге, описанной Секстом Росцием и занесенной на вощеную дощечку юным Мессалой. Писал Руф плохо, почти неразборчиво. Я заметил Тирону, что, к великому моему сожалению, он был занят вчера другим делом и не мог вести записи своим твердым, чистым почерком:

— Как и подобает аристократу, Руф никогда не затруднял себя чистописанием; если он и научился писать, то остальным его записей не прочитать. Но ты, по-видимому, владеешь стилем весьма умело. — Я произнес эти слова как можно небрежнее и улыбнулся, заметив, как покраснели его уши.

Я не сомневался в правильности дороги: она следовала по естественному пути из дома Цецилии Метеллы в самое сердце района Цирка, выбирала широкие улицы, избегала узких и наиболее опасных проулков, идя которыми можно было существенно сократить расстояние. Мы миновали несколько таверн, но старик Секст навряд ли заходил в них, по крайней мере, не в ночь своей гибели, ведь он так спешил на встречу с отправителем загадочного послания.

Мы вышли на широкую, залитую солнцем площадь. Окна лавок смотрели на расположенную в центре цистерну, которая снабжала водой местных жителей. Высокая, широкоплечая женщина в несвежем платье походила на самозваную хозяйку цистерны: она руководила цепочкой рабов и домохозяек, судачивших в ожидании своей очереди. Какой-то раб окатил водой из ведра группку ошивавшихся рядом оборванных сорванцов. Мальчишки завизжали от восторга и принялись по-собачьи отряхиваться.

— Сюда, — сказал Тирон. Изучая указания, он нахмурил брови. — Так мне, по крайней мере, кажется.

— Да, я запомнил это еще вчера. Узкий проход между винной лавкой и высоким красным жилым домом. — Я обвел взглядом неправильный квадрат площади, от которой в разные стороны расходились шесть улиц. В ту ночь Секст пошел по самой узкой из них, а поскольку она быстро и резко сворачивала в сторону, разглядеть, куда же она ведет, было невозможно. Вероятно, то был кратчайший путь к женщине по имени Елена. Возможно, то был единственный путь.

Я огляделся вокруг и заметил мужчину, пересекавшего площадь. Его можно было принять за мелкого купца или торговца — человека со средствами, но не слишком богатого, если судить по его поношенной, но добротной обуви. Вел он себя непринужденно; происходящее на площади, казалось, совершенно не привлекает его внимания; из этого я сделал вывод, что он живет где-то неподалеку и переходит площадь далеко не в первый раз; возможно, он бывает здесь каждый день. Он остановился у общественных солнечных часов, установленных на низком пьедестале, и поморщился. Я шагнул к нему.

— Будь проклят тот, — процитировал я, — изобретатель часа, кто в Риме первые установил часы!

— Ax! — он поднял глаза, широко улыбнулся и тотчас же подхватил припев. — О бедный я! Они мой день разбили, разъяли, разнесли, как зубья гребня!

— А, так ты знаешь эту комедию, — начал я, но он не дал себя перебить.

— Когда я был мальчишкой, мне желудок служил часами — добрый был советчик. А нынче что? Стол ломится от яств, но ты не ешь — жди удлиненья тени. Рим покорился солнечным часам и морит римлян голодом и жаждой.

Мы тихо рассмеялись.

— Гражданин, — сказал я. — Ты знаешь эту округу?

— Конечно. Я живу здесь уже много лет.

— Тогда я уверен, ты мне поможешь. Я не умираю от голода и жажды, но есть одна страсть, которую я ужасно хотел бы утолить. Я люблю птиц.

— Птиц? Увы, здесь только голуби. На мой вкус, они слишком жилистые. — Он улыбнулся, выставив напоказ широкие прорехи между зубами.

— Я имел в виду более изящную птицу. Она прекрасно чувствует себя в воде, на земле и в небе. Приятель приятеля говорил мне, что где-то здесь водятся лебеди.

Он тут же меня понял:

— Ты имеешь в виду Лебединый Дом?

Я кивнул.

— Иди прямо по этой улице, — указал он на проем между винной лавкой и красным домом.

— Никак иначе туда не пройти?

— Если только ты не собираешься идти вдвое больше, чем нужно. Нет, эта улица — единственный разумный путь. Это один длинный квартал, от которого отходит несколько тупиков. И ты не пожалеешь, — добавил он и подмигнул.

— Очень на это надеюсь. Пойдем, Тирон. — Мы повернулись и пошли к проулку, большая часть которого скрывалась за поворотом. По обеим его сторонам высились большие дома. Даже в ярком утреннем свете их сырые, заплесневелые стены, казалось, смыкаются над нами, образуя сумрачную расщелину в кирпично-известковой породе.

Большинство зданий, мимо которых лежал наш путь, представляли собой длинные жилые дома; многие из них были снабжены единственной дверью и совсем не имели окон на первом этаже, так что мы подолгу шли в окружении глухих стен. Верхние этажи нависали над нижними; под ними можно было укрыться от дождя, но ночью в этих углублениях клубилась густая тень. На протяжении всего нашего пути через каждые пятьдесят шагов к стенам были прикреплены железные скобы, в которых тлели остатки ночных факелов. Под каждым факелом в стену были вставлены каменные плитки; на каждой плитке был вырезан лебедь — грубая работа, выполненная дешевыми ремесленниками. Это были указатели, помогавшие ночным посетителям отыскать дорогу в Лебединый Дом.